Убить миротворца

сколько у нас есть, понадобится нам там, в родных местах... Вывод: в лучшем случае наши вытащат сюда людей и технику в помощь восстанию, которое вы сами тут поднимете. А вы поднимете его?

– Это, если оценивать ситуацию здраво, очень сложный вопрос...

– Хрена лысого вы его поднимете!

– Звучит несколько оскорбительно.

– Зато правда. Ладно, опустим детали. Предположим, я убедил начальство, досконально разузнал, какая сила будет нам здесь противостоять, смог открыть проход для целой военной армады... Хотя каждый пункт в отдельности – под вопросом, а все вместе – под очень большим воспросом... Просто предположим, будто все получилось у нас с тобой. Но тут есть еще другая сторона, и она-то как раз главная. Дима! Да мне муторно всем этим заниматься с самого начала и до конца. Тошно. Душа не приемлет, понимаешь ты?

– Но... почему?

– Вы построили здешний мир. Точнее, Бог, но все последние винтики и гвоздики вворачивали и вбивали именно вы. Мы – там, а вы – здесь... Мы строили дома, огораживали, где надо заборами, мол, здесь наше – просьба не соваться! Вот я представил себе: полезет кто-нибудь умный за мой забор с самыми благими намерениями. Совершенный какой-нибудь человек, и до того, собака додумался, что захотел других научить своему совершенству. Построить меня и мою семью по своим линейкам, какими он вымажет плац, уложить в горизонтальное положение и отсечь лишнее, если где-нибудь моя плоть не влезет в его совершенный шаблон, а потом воткнуть новое, чего по тому же шаблону не хватает...

– Не вижу здесь ничего нелогичного...

– А я не вижу никакой логики. Мы с тобой на разных языках говорим, Дима. Я по-тарабарски, ты по- балабольски... Вот перелезает мой забор некто, и желает он устроить мой мир иначе. Миротворец, твою мать... А у меня есть мой Бог, которому это позволено, и других богов я над собой иметь не желаю. Я предупрежу его, конечно, – мол, мужик, ослеп? Не лезь, куда не приглашали. Допустим, он не послушается – выстрел в воздух. Но его, видно, разобрал педагогический зуд, душой он моей интересуется... Тогда получит первый заряд в ногу, а второй – промеж глаз. И похоронен будет без чести и доброй славы.

Тут двойник вроде бы что-то понял. Лицо у него дернулось.

– Хочешь спросить, Дима, так спроси. Я отвечу.

«Близнец» судорожно глотнул. Открыл рот и не решился... Потом спросил, все-таки:

– Вы... воевали с Федерацией? – и столько в его словах было благоговейного ужаса, что Виктору опять, как после рассказа о зарайской поездке, сделалось тошно. Ведь пять минут назад просил о вторжении, шельмец!

– Мы разгромили миротворческую эскадру Федерации и уничтожили десантный корпус, высаженный на Терру. Всего две недели назад.

Едва он вымолвил это, как двойник проговорился. Выболтал самую потаенную свою суть, пусть она и не родная ему, но вбита прочнее прочного, глубже веры в осмысленность и благость происходящего вокруг, глубже страха, глубже надежды на избавление...

– Как вы посмели!

Виктор поглядел собеседнику в глаза. Там колыхались два пылающих знака принадлежности к чему-то огромному и темному. Как тавро на скотине, только в двух экземплярах. Клейменое рабство пробилось из самого потаенного трюма сквозь все прочие слои – страха, любопытства, ума, надежды, корысти – и каркнуло во все воронье горло.

«Господи, да какой же он – наш...»

– Что мы сделали-то? Да ничего особенного мы не сделали. Так, ерунда, наказали дурачков, теперь не будут совать нос не в свои дела. Мы, брат, только еще плечи расправляем. Мы всего-навсего проснулись, потянулись, сходили на кухню и выпили утренний кофе. Ты понимаешь, Дима, утренний кофе и ничего больше! Мы еще даже не позавтракали...

А тот не отвечает. И знаки все еще пылают, на убыль не идет их пламя. Тогда Виктор понял: всему на свете приходит конец; пора заканчивать болтовню. В этих краях полным-полно чистого зла и нет ничего интересного...

– Я договорю, хотя это, наверное, уже бесполезно. И с самого начала все было бесполезно... Женевцы залезли на наш забор незваными, и получили свое. Теперь ты зовешь нас: войдите к самим женевцам на двор через щель в ограде, отыщите спящего хозяина и убейте его в постели, пока он не открыл глаза. Стоило ли драться с ними за право быть другими, чтобы после так дешево им уподобиться. Совесть-то где наша?

Виктор хотел пообещать ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не вмешиваться в дела другой России. Это их мир, мир миллиардов Дмитриев Сомовых, которые самостоятельно и без чужой помощи сделали его таким, а он не Господь бог, чтобы очищать все потопом и творить заново. Вторжения не будет. И Дима, наверное, спросил бы, мол, а как же тогда «партизанская миссия»? Пришлось бы ответить, мол, не стоит путать: партизан – тот, кто дерется на своей земле за свою землю. Причем здесь партизаны? Сможете восстать, позовете – поможем. Добровольцами. Быть может. Но покуда помогать тут некому. Весь ваш мир боится, но принимает порядок таким, каков он есть.

Однако говорить ничего не стал. Бесполезно. Им не понять друг друга. «Этот, второй... до чего же он, стервец, похож, просто как отражение в зеркале! Но в родные зря я его записал. Нет, никакой он мне ни родной, только одна видимость...»

Дмитрий произнес тихим бесцветным голосом:

– Совесть, говоришь? Мне на тебя надеяться нечего. И с самого начала не стоило. Я хотел попросить тебя: не можешь спасти всех, спаси хотя бы одного меня! Я разве этого не стою? Но теперь ничего просить не стану. Не сразу я понял, однако понял в конечном итоге... Мне у вас делать нечего. А тебе – у нас. У женевцев. Обмен невозможен. Уходи, убийца, больше я не желаю видеть тебя.

– Прощай, брат. Не поминай лихом.

И он воззвал к странной силе, таскавшей его из мира в мир. Домой! Домой!

* * *

Дорога его была легка.

Невидимые наблюдатели обменялись разочарованными репликами:

– Вот и все, наверное. Теперь у нас почти не осталось шансов. Ведущий угробил самый величественный проект в моей жизни...

– Наверное? Да нет, не наверное, а совершенно точно. Проект закрыт. И вместе с нашей парой работу прекратят все.

– Отчего?

– Статья двадцатая.

– Соображения безопасности?

– Совершенно верно.

– Но причем здесь, коллега...

– Вы же видели: они теперь оба знают, что в сто двадцать четвертом из Ярославского резервата бежала группа капитана Карпухина. Бежала и погибла. Остается сделать еще один маленький шажок в логике: всего-навсего предположить, что кто-то мог бежать и не погибнуть. То есть, как оно на самом деле и случилось пять лет спустя, когда основатели нашей общины унесли ноги из Уральского резервата... Сколько лет прошло с тех пор! Я даже не мог предположить, насколько легко им будет додуматься до нас.

– Не вижу особенной опасности. У страха глаза велики.

– Достаточно того, что я вижу. Наше общее сумасшествие было грандиозным, и, пожалуй, романтичным, но сейчас оно, слава Богу, подошло к финалу.

– Одно предисловие растянулось на час!