и удостоился награды от короля Франции за самоотверженную службу в Алжире, где он оказывал медицинскую помощь французской армии. Было просто досадно, что он не джентльмен, тем более, что непредупрежденный человек ни за что бы об этом не догадался.
Хотя Глупс был очень уединенным местом, многие великие люди приезжали навестить нас, потому что папа занимал видное положение в палате лордов. Право же, визиты этих выдающихся и знаменитых людей, имена которых стали теперь достоянием истории, были самыми интересными событиями нашего детства в Глупее. Как живо все это запечатлелось в памяти – изысканные манеры и тонкое обхождение! Помню, нас с Люси привели в гостиную поздороваться со старым лордом Мел-рашем, премьер-министром, всегда таким милым и веселым. Мама сказала: «Вот мои девочки», а лорд засмеялся и сказал: «Ну, слава богу, они не похожи на своего папашу, не так ли?» Это было необыкновенно тонко подмечено, потому что мы действительно нисколько не были похожи на папу.
Еще я помню старого фельдмаршала лорда Стикета – вероятно, одного из величайших стратегов Англии. Все называли его правой рукой Веллингтона – ведь левую лорд Стикет потерял в бою. Я как сейчас вижу его: он стоит на коврике у камина и говорит: «Ваши девочки, мэм? Что ж, девочки как девочки!» Он всегда гак говорил, отрывисто и кратко.
Но больше всех мне нравился адмирал Рейнбоу, который сражался вместе с Нельсоном; правый глаз его закрывала черная повязка, потому что кто-то дал ему пощечину при Трафальгаре. Когда он приехал к нам, я была уже большой девочкой, лет четырнадцати, и он сказал: «Ну и ну! Черт побери, мадам! Будь я проклят, она у вас уже девица! Вы только посмотрите на обвод кормы!»
Другим большим событием в тот период моей жизни в Глупее был день, когда папа и мама сочли, что я уже достаточно выросла, чтобы обедать с ними и их гостями. Эти обеды были замечательной школой. Однажды меня вел к столу лорд Глауер, известный археолог. Он почти все время молчал. Я спросила его, как он думает – не хетты ли построили пирамиды. Но он ответил, что не знает.
Обычно мы обедали в старинной столовой с дубовыми панелями. Это был чудесный зал, построенный еще во времена Ричарда III, и панели были так источены жучком, что превратились почти в труху. Папе предлагали за них огромные деньги. На стенах висели великолепные старинные картины. Среди них был один Ван-Дейк, настолько почерневший, что совершенно ничего нельзя было разобрать. Тем более, что краски почти совсем осыпались. Позднее, когда премьер-министр представил папу к ордену Подвязки, папа подарил эту картину государству, отказавшись от всякого вознаграждения; правда, премьер-министр заставил папу принять тысячу гиней в качестве компенсации. Папа велел достать из кладовой другого Ван-Дейка.
Полагаю, у меня есть основания сказать, что к восемнадцати годам я стала очень красивой девушкой и, как все утверждали, обладала истинно аристократической внешностью. Меня неоднократно сравнивали с принцессой Евлалией фон Шлац, а однажды даже с великой герцогиней Марианой Марией фон Швиг-Пиль- зенер. Наш викарий-добрый старый доктор Глоуворм, который помнил еще французскую революцию – как-то сказал, что, если бы я жила в те времена, меня бы непременно гильотинировали или, по меньшей мере, посадили бы в тюрьму.
Но немного раньше – мне еще не было восемнадцати– произошло величайшее событие в моей жизни: я впервые встретила Альфреда, моего дорогого будущего мужа. Это случилось в Глупее на большом обеде, который папа давал в честь сэра Джона Овердрафта, президента нового банка, где папе только что предоставили пост директора. Сэр Джон возглавлял банк и получил титул баронета, но, как это ни странно, в сущности, он был просто никто. Я хочу сказать, что хотя он составил себе большое состояние в Сити и имел огромное влияние в финансовом мире, он был низкого происхождения. Больше того, все это знали. Папа не делал из этого никакой тайны. Помнится, я слышала, как лорд Туидлпип, наш сосед, спросил папу перед обедом, кто такой сэр Джон, и папа ответил: «Насколько я знаю, он – никто». Однако, разговаривая с сэром Джоном, папа был воплощенной учтивостью; он и нам, детям, постоянно внушал, что, хотя выдающиеся люди – например, писатели, художники, скульпторы – часто не принадлежат к нашему кругу, все же в обществе мы должны обращаться с ними как с равными.
Гостей собралось так много, что я даже не могу всех припомнить, тем более что это был мой первый настоящий обед: я уже выезжала, но еще не была представлена ко двору. Но на одного из гостей я обра тила особое внимание, несмотря на то, что он не только не принадлежал к нашему кругу, а вообще был американцем. Если мне не изменяет память, до этого случая я никогда не встречала американцев, хотя теперь, конечно, они бывают всюду и многие из них настолько цивилизованные, что их не сразу отличишь от англичан. Но тот первый американец был совсем не похож на окружающих: он казался более резким, более напористым, но, в общем, он понравился мне, хотя и не умел себя держать. Я даже сначала не могла понять, как его зовут, потому что папа и сэр Джон, которые, по-видимому, хорошо знали этого гостя, упорно называли его по-разному: то «старина сорок четвертого калибра», то «старая десятидолларовая бумажка». Его родовое поместье называлось Колорадо, и, насколько я поняла, он владел золотыми приисками. Я узнала все это, потому что совершенно случайно оказалась у двери библиотеки, когда папа, сэр Джон и мистер Дерингер (видимо, это и было его настоящее имя) беседовали там перед обедом. Мистер Дерингер хотел подарить папе чуть ли не целый золотой прииск, который папа должен был передать сэру Джону, а тот, от имени своего нового банка, – передать государству. Все это выглядело очень благородно. Я слышала, как мистер Дерингер, смеясь, сказал папе: «Глупс, если бы вы жили у нас в Штатах, вы самое позднее через полгода попали бы в Синг-синг.
Синг-синг – видимо, какое-то учреждение, которое только что открылось в Америке. Мама, потом объяснила мне, что оно соответствует нашей палате общин. Мистер Дерингер смеялся, когда говорил, что папа мог бы попасть в Синг-синг, но я не сомневаюсь, что он говорил это с искренней убежденностью.Но боюсь, что я чисто по-женски забываю сказать о самом важном, а именно о том, что в этот вечер к столу меня вел Альфред, мой будущий муж. Ростом выше шести футов, стройный как пальма, с красивыми каштановыми волосами и изящными полубачками (французы называют их cotelette cle mouton
), которые тогда только что вошли в моду, Альфред был поистине великолепен. Я никогда не видела его раньше и знала только, что его звали Альфред Сирил Ненси Слоповер, что он был старшим сыном десятого маркиза Слоповера и Бата и что род их принадлежал к самым старинным и знатным в Англии, хотя и происходил из западных графств. Мать Альфреда была урожденной Дадд, то есть приходилась двоюродной сестрой лорду Хэвен-готтни.Итак, Альфред вел меня к столу. За обедом мы почти не разговаривали – наверное, потому, что я была застенчива и, кроме того, на нашем конце стола сидел мистер Дерингер, который громко рассказывал маме захватывающие истории об охоте на диких папусов
в Колорадо и о том, как индейцы племени Кактус преследуют бизонов вердиктами – как это, должно быть, интересно. Альфред никогда не отличался многословием, но обладал умением выражать свои мысли буквально одним словом, отчего все сказанное им звучало очень решительно и категорично. Например, после обеда, когда мужчины присоединились к дамам в гостиной, чтобы выпить чаю, я сказала Альфреду: «Не пойти ли нам в оранжерею?» Он ответил: «Пойдемте». Я спросила: «Может быть, посидим среди бегоний?», и он сказал: «Пожалуй». Потом после некоторой паузы я сказала?«Не вернуться ли нам в гостиную?», и он сказал: «Что ж!» Когда мы вернулись в гостиную, мистер Дерингер все еще рассказывал маме о своих удивительных приключениях, и все его слушали.
Именно тогда я и поняла, какая обширная страна Америка. В сущности, я всегда верила и продолжаю верить, что когда-нибудь для нее настанет великое будущее. Однако в тот вечер мне было не до мистера Дерингера: я чувствовала, что Альфред влюбился в меня, и сердце мое трепетало от счастья. Он выглядел таким благородным, когда сидел с полуоткрытым ртом, как бы вбирая в себя слова мистера Дерингера. Время от времени он делал чрезвычайно тонкие замечания; например, когда мистер Дерингер рассказывал, как легко и свободно живут у них на Западе, и потом еще о вечерах Линча, на которые приглашают даже негров, Альфред сказал: «Неужели?» В этот вечер он казался таким типичным британцем, таким любознательным. Впрочем, он всегда был таким.
На другой день все откровенно хвалили Альфреда. Проходя крадучись из комнаты в комнату (я не видела в этом ничего неприличного), я подслушала о нем очень много лестных слов. Мистер Дерингер,
