брату? Конечно, она плохо знает хана, видела его всего дважды. И все-таки у нее сложилось впечатление, что у Хубилая острый ум и от него не ускользнет ничего, что творится в его царстве. Возможно, он догадался и об отравлении Маффео. Но это дело Джинкима; в конце концов Хубилай – его брат, а не ее. Пусть сам все и расхлебывает.
До Тайту добрались на удивление быстро. По какому-то тайному знаку с неба оба одновременно натянули поводья и остановились, пораженные открывшейся перед ними картиной. В ярких лучах солнца сверкал великолепный город. И все же чего-то не хватает этой красоте.
– Великий город. – В голосе Джинкима слышалось разочарование. – Не надо было Хубилаю его строить.
– Маффео и Марко говорили, что ты возражал против переезда. А почему?
– Тайту планировали и строили китайцы. Строили для иноземного правителя, к тому же монгола. Они люто ненавидят нас, монголов, и презирают. Когда строили город, просили богов не о благословении. – Он помолчал немного, собираясь с мыслями. – Мой брат думает, что, построив город внутри империи руками китайцев, сплотит державу. Надеется, что китайцы теперь примирятся со своей судьбой – покоренного народа. Признают наконец его своим правителем, потому что именно их город стал столицей их государства. Спит и видит себя во главе мировой державы, какой еще никогда не было на земле: все народы живут в ней в мире и согласии.
– Какие фантазии! – воскликнула она. – Если бы Хубилаю это удалось, на земле настал бы рай!
Джинким насмешливо фыркнул.
– В рай попадают лишь избранные – он сотворен не для простых смертных. Хубилай – мечтатель, и мечты его – глупость. Государства, о котором он грезит, никогда на земле не будет. Никогда, до скончания времен!
– Почему же, Джинким?
Мечта Хубилая о мирном многонациональном государстве с различными культурами настолько импонировала ей, что инстинктивно она отвергала пессимизм Джинкима, хотя понимала, что он прав. Это иллюзия – Хубилаю никогда не удастся претворить свою мечту в жизнь, история это подтвердит.
Межнациональные конфликты и войны в двадцатом веке покажут, что человечество в этом вопросе не продвинулось ни на шаг.
– Конечно, ничего не происходит, если все рассуждают, как ты. Каждый считает, что изменения невозможны, все должно оставаться по-старому, – ничего и не меняется. Мечта Хубилая говорит о его мужестве. Я восхищаюсь им. Все прячут в голову в песок, а он по крайней мере что-то делает.
Он с тоской во взоре смотрел на нее.
– Ты здесь совсем недавно и многого не понимаешь. Китайцы и монголы слишком разные: по образу жизни, по своим мыслям. Нет двух других народов, между которыми лежит такая пропасть. И Тайту не станет мостом через эту пропасть. Наоборот, я опасаюсь, что это переселение окончательно подорвет владычество Хубилая.
– Почему ты так думаешь?
– Взгляни на Тайту и сравни его с Шангду. Тайту – город с прямыми улицами, прямоугольными домами и квадратными площадями. Может быть, китайцам здесь и хорошо: они живут по своим, чуждым нам, жестким правилам. Мебель ставят только в определенном порядке. Или их танцы – каждый жест, каждое движение придуманы много веков назад. Но мы – монголы.
Джинким смотрел на раскинувшийся перед ними город, но казалось, в его глазах отражаются не яркие китайские крыши Тайту, а изящные, почти прозрачные башенки Шангду. Еле слышно он продолжал:
– Ведь жизнь человеческая и жизнь зверей идет по кругу, как смена времен года и даже движение планет на небе. Так было всегда, и так будет до конца дней. Потому монгольские юрты круглые, потому у нас круглые боевые щиты. И так же построен Шангду – с круглыми башнями и площадями. – Умолк, задумался; снова заговорил: – Нельзя выходить из круга. Нарушит человек это правило – оскорбит богов. Китайцы, быть может, не чувствуют этого – молятся другим богам. Видно, углы им не мешают. А богам их хорошо на этих узких улицах. – Он посмотрел на нее в поисках сочувствия. – У нас все иначе. Есть монгольская поговорка: «Степь дает свободу, степь дает счастье». Покинув степь, мы теряем все. – И тяжело вздохнул. – Нам надо было оставаться в Шангду. Иногда думаю – не стоило нам даже покидать свои юрты.
Беатриче поразил этот его взволнованный монолог. Она взглянула на его озабоченное лицо – оно будто постарело вдруг на десять лет.
Конфликт круга и прямоугольника… что-то она уже слышала об этом, кажется. Ах да, вспомнила. Один старый индус в разговоре с австрийским журналистом сказал почти то же самое. Согласно его теории, индусы твердо придерживаются формы круга, потому что он символизирует ход жизни и отражает жизнь природы. Белые люди предпочитают прямоугольные формы, а их в природе не существует.
Поразительно, как точно и метко простые геометрические фигуры объясняют конфликт между культурами, о котором размышляли целые поколения историков и этнологов.
– Тайту придаст силы китайцам, а нас ослабит, – продолжал между тем Джинким. – В нем нет ничего такого, откуда мы черпаем силы: нет травы, деревьев, диких животных… нет даже мягкой, душистой почвы под ногами. Часто я спрашиваю себя: как держать наших лошадей в этом тесном, вонючем каменном мешке с узкими улочками? А если монгола разлучить с лошадью, ему остается только одно – умереть. Жизнь в Тайту нас обескровит. Мы будем становиться все слабее и беспомощнее, пока китайцы нас окончательно не изгонят. – Он снова устремил взгляд вдаль – кажется, сделал свое печальное заключение. – Мы превратимся в пыль, и ее развеет ветер – вместе с последними остатками Шангду.
– Мне кажется, ты слишком мрачно смотришь на будущее.
Беатриче так стремилась успокоить его, развеять эту грусть-печаль. Тяжело видеть его, сильного мужчину, таким расстроенным.
– А может быть, Джинким, все сложится иначе.
Но он не согласился:
– Нет, я знаю, все будет так, как я сказал. Я видел знак. – И сделал паузу. – В тот день, когда мы с Маффео нашли тебя в степи, мы были на охоте. Огромная лисица разорвала в клочья моего беркута. Я сразу понял, что это дурной знак – предвестник смерти. Сначала решил: предвещает близкий конец Хубилая. Но потом мне приснился сон, в котором боги сказали мне: лиса – это символ китайцев, а мы, монголы, – беркуты. – В его печальных блеснули слезы. – Мы погибнем, Беатриче. Монгольского народа скоро на этом свете не будет. И ничто нам не поможет.
Еще одно слово – и она разрыдается… А если Джинким прав и Хубилай желает недостижимого? Прогневил тем самым богов; стало быть, Тайту – китайско-монгольский вариант вавилонской башни…
– Нет, ты ошибаешься. Монгольский народ не умрет, – мягко, но с уверенностью успокоила она его. – Хотя в одном ты, безусловно, прав: ваша империя долго не продержится. Китайцы и правда способны вас изгнать и основать свое государство. Но к этому времени и у вас образуется свое, собственное государство – огромная страна к северу от китайских земель, со своей столицей, название ее – Улан-Батор. Вы станете жить там по своим законам и традициям. А Чингисхан и Хубилай-хан станут знаменитыми, уважаемыми людьми, их часто будут вспоминать во всем мире. А Шангду… Хрустальный город превратится в легенду, где исполняются волшебные мечты, – посмотришь. – Она улыбнулась и положила ему руку на плечо. – Монгольский народ не погибнет, он будет жить.
Джинким взглянул на нее:
– Откуда ты все это знаешь? – спросил он с нескрываемым сомнением. – Ты можешь видеть будущее? Не ведьма ли ты и в самом деле? Или говоришь просто, чтобы меня утешить? – Он гордо поднял голову. – Мне не нужна твоя жалость.
– Да, знаю.
Беатриче пришла в ужас от того, что наговорила ему. Зачем только проявила такое легкомыслие? Так и о камне Фатимы легко все выболтать. Слишком далеко зашла. Но если она не хочет потерять доверие Джинкима, с таким трудом завоеванное, нельзя отделываться пустыми отговорками. Хочешь не хочешь, надо говорить всю правду.
– Я не собираюсь утешать тебя, и я не ведьма. Все, что я тебе сказала, – чистая правда.
– Как я могу тебе верить?
Надо ему все объяснить, не выдавая себя полностью. Ясно, что раньше следовало думать. А сейчас
