домохозяйка. Хотя у нее тоже высшее образование, и она иногда пишет статьи в журналы, даже в зарубежные! А сейчас, представляешь, арабский язык изучает: всякие там «куейс — муш куейс».
— Здорово! — вздохнула Пашка.
Я почувствовал, что опять начал хвалиться и сменил пластинку.
— А как бабушка ваша?
— Наша бабушка умерла, когда мне шесть было и я собиралась идти в школу... — мрачно произнесла Пашка.
— Ой, извини, как жалко... Ну почему же так рано? Она ведь нестарая еще была, верно?
— Да, но зато у нее было очень больное сердце, поэтому бабушка пожила совсем немного... Все любила говорить: «Вот, Пашка, выдам тебя замуж за принца, тогда и ко Господу спокойно пойду!» А не дождалась... Знаешь, как я ее любила? Она для меня как вторая мама была!
Бабушка все время со мной возилась, забывая обо всем. Мамка-то тогда на одну стипендию жила... Бабушка всячески подрабатывала, так как пенсии не хватало. Вязать любила, здорово вышивала, на огородике возилась, курочки у нее были, хрюшки... А по вечерам она мне рассказывала всякие интересные истории, но не сказки, а жития святых. И вместо колыбельной пела молитовки, коих знала очень и очень много. Например, качала меня и напевала: «Свят, свят, свят Господь Саваоф! Господь Саваоф... Исполнь небо и земля славы Твоея!..» Так вот с детства меня и приучила к этому чудному миру Православия! А вот когда призвал ее Господь на небеса, она в тот последний день позвала меня к себе проститься. К ней уже и батюшка приходил: исповедовал, причастил, пособоровал — все, как положено... Бабушка радостная такая лежала. Мы с мамой плачем, а она улыбается и нас успокаивает: «Ну что, девоньки мои, радоваться надо, что бабушка ваша на небо уходит, ко Господу своему!»
— Бабушка, а разве не страшно умирать? — спросила я.
— Ну что ты, внученька! — ответила она, гладя меня по голове. — Нам — православным христианам — бояться нечего. Господь милостив... В рай отходим... в жизнь прекрасную и вечную... чего же тут бояться... Одно меня только огорчает: остаетесь вы тут одни, мои родненькие. Ничем я вам больше помочь не смогу... Даже пенсийку, и ту теперь заберу с собой... Продержитесь?
Мама моя говорила:
— Не беспокойся ты, мам, ничего с нами не случится... Пашка вот уже большая, скоро в первый класс пойдет. К школе мы ее, слава Богу, собрали! Теперь легче будет, ведь я уже сама работаю.
Потом бабуля долго с мамой говорила, давала ей последние указания насчет домика, землицы, живности, похорон... А потом меня к себе позвала. Взяла мою ладошку в свои казавшиеся уже холодными руки и тихо, но строго сказала: «Прасковьюшка, пообещай мне, что всю свою жизнь будешь жить по-Божески, по-христиански, не забудешь всего того, о чем мы с тобой говорили, пели, мечтали...»
— Обещаю, бабушка! — ответила я и заплакала. — Я тебя никогда не забуду... И маме всегда помогать стану...
— Ничего-ничего, внученька, ты не плачь, ты у меня умничка... А будет когда трудно, пожалуйся мне или Параскевушке, мы услышим и обязательно поможем. А теперь ступай... Пора мне уже... Боженька ждет. Надо хоть немножко подготовиться...
Пашка замолчала и, похоже, тихо заплакала. Этот ее такой неожиданно жалостливый рассказ тронул и меня. Я хотел что-то сказать, но не смог, считая, что сейчас лучше промолчать. И еще я отчетливо понял, закрывая глаза, что такие вещи врагу не рассказывают. Значит, девчонка мне доверяет? Да и не такая уж она и вредина, просто, наверно, в мамку свою удалась — гордая и свободная... Да еще и верующая, а они ведь странные какие-то... И живется-то ей, похоже, дома не очень-то уютно и комфортно, не то, что мне, например... Мысли мои постепенно спутались, усталость скрутила все тело, и я не заметил вовсе, как уснул. И мне причудилось, будто я лежу не в тесной пещерке, а в золотом саркофаге, стоящем посреди огромной пирамиды. Тут сумрак и тишина. Откуда-то сверху тускло струится лазурная синева. На каменном полу россыпи драгоценных камней, средневековое оружие в золотой оправе, сосуды с вином и благовониями, горки заморских фруктов...
Я хочу встать, но не могу — совсем нету сил. Откуда-то слышатся голоса родителей, друзей. Похоже, они ищут меня. А я лежу в тесном саркофаге, все вижу, а подняться не могу, даже пошевелиться нет никакой возможности. Интересно, что за надпись на моем постаменте? Наверное, «Фараон Жоратон Толстый XIV».
Прикол, да и только! В гробницу начинают заходить люди. Они идут мимо, разговаривают, удивляются тому, куда это я мог запропаститься. И дела им нет до того, что я — вот он, лежу рядышком. Но для них я — всего лишь пустая мумия, седая старина... Вот идут папка и мамка, вон Мишка Сальцов, а вон и Гоша Боксерманн, и другие ребята, весь наш класс и учителя... А это и туристы пожаловали: дедок-спортсмен,
