будет страшная! Скорей бы нам переправиться...» Кроме него, похоже, больше никто не верил в то, что погода может резко испортиться. Не верил в это и я, не хотел даже думать о том, что что-то вмешается в ход нашего возвращения и задержит нас тут еще на пару дней. Тогда я впервые за долгое время чувствовал себя вновь бодрым и веселым. Еще бы! Ведь время ожидания заканчивалось и все плохое уже оставалось позади! Вечером поезд помчит меня к дому и через несколько дней опять начнутся сладостные сборы в Египет. Я был уверен, что теперь-то уж ничто не помешает нам осуществить желаемое, так как вчера звонила мама и сказала, что папку отпустили отдыхать и что он поедет устраивать наши путевки в турагентстве.
Короче, в тот день, двадцать седьмого июля, я был счастливее всех туристов, садившихся на старенький паром. И я мысленно благодарил тетю Клаву за то, что она предложила мне эту поездку на Урал, которая помогла пережить хандру и дождаться нового путешествия в Египет. Эх, будет тогда чем похвалиться друзьям, когда в сентябре мы вновь соберемся все вместе под сводами нашей сто восьмой школы! От предстоящих впечатлений аж дух захватывало! И уж никакие там грозы, бурные реки и комары не могли помешать мне вернуться домой! Вот о чем думал я, поднимаясь на большой скрипучий паром, и даже представить себе не мог, что мое странствие по лесам и горам на самом-то деле только еще начинается! Скажи мне тогда кто об этом, я бы точно искупал его в бурных потоках реки, плескавшихся за кормой нашего прямоугольного судна. И тем не менее, вступив на паром, я тем самым вышел на старт своего нового путешествия, но только не домой, и уж тем более не в Египет, а обратно в непролазные дебри Северного Урала.
Примерно через полчаса погрузка закончилась, и паром, ведомый загорелым, коротко стриженным крепышом в тельняшке, брезентовых брюках и стоптанных кирзачах, не спеша, скрипя и постанывая, неохотно отчалил от берега. Я помахал лесу рукой и мысленно распрощался с тайгой. Тетя Клава, усевшись рядом со старичком, который зачем-то вез домой камни, завела с ним оживленную беседу о посещении деревянного монастыря. Я, чтобы не мешать им, отошел в угол и расположился на каких-то серых тюках и ящиках. Парило страшно. Густое марево клубилось над водой и над высокими кронами удаляющихся сосен. Постоянно хотелось пить. Заняться было нечем. Батарейки в моем плейере уже давно сели, и поэтому даже послушать музыку не представлялось возможным. От нечего делать я тогда начал рассматривать паром и его пассажиров. Всего нас было человек тридцать пять. Двадцать шесть — туристы, а остальные — местные жители, переправлявшиеся по своим делам на другой берег. Кроме людей на палубе находились и какие-то грузы: кроме тюков, на которых я сидел, рядом стояли еще большие маслянистые железные бочки, громоздился штабель коробок с овощами и фруктами, лежали длинные свертки сетей и брезента. Две старушки в белых платочках и фартуках переправлялись, сидя прямо на конной повозке, загруженной алюминиевыми бидонами из-под молока. Женщины сидели на телеге, свесив ножки, и с любопытством разглядывали городских, то бишь нас — туристов. В противоположном углу парома стоял большой металлический бак для воды, прикрытый серым тентом. Паромщик иногда извлекал из походного холодильника куски льда и опускал их в бак. Пассажиры наливали холодную воду в кружки, не спеша пили, кряхтели, причмокивали губами от удовольствия. Наблюдая за людьми, я вдруг отметил странность: на пароме было всего пять взрослых мужчин — паромщик и какой-то однорукий мужик лет пятидесяти в изрядно потертом желтоватом пиджаке, у ног которого стояла большая корзина с гусями — это были местные. Остальные — из числа туристов. Два старичка: один тот, что вез камушки, и другой — шустряк с совершенно седой головой, одетый в спортивный костюм и теперь сидевший над своей торбой, наполненной малиной, и аккуратно выуживавший из нее сор и насекомых. Последним мужчиной был высокий сухой очкарик неопределенного возраста, который неплохо играл на гитаре и пел на привалах бардовские песни. Он путешествовал с двумя дочками-близняшками лет десяти-двенадцати отроду. Все остальное поголовье пассажиров составляли женщины средних лет, бабульки и дети, как говорится, до шестнадцати лет. Пацанов примерно моего возраста было всего двое. Один — заядлый следопыт и ботаник. Он все время похода собирал какой-то гербарий, ловил бабочек и гусениц, зачем-то даже посадил в банку отвратительного желтого паука. Помню, я еще помогал ему ловить большую изумрудную ящерку, которую пацан успел окрестить «хозяйкой медной горы». Надо признаться, что тогда нам достался вовсе не каменный цветок, а всего лишь дергавшийся хвостик рептилии. Другой парнишка, кажется его звали Фомка, ни с кем не желал знакомиться, ибо в этом походе приударил за одной блондинкой, являющейся внучкой спортивного старичка, и все свободное время развлекал ее разными приколами, стараясь изо всех сил понравиться. Шут гороховый... Поэтому, что и говорить, новых друзей в этом путешествии я не приобрел, а вот одного врага нажил. И что удивительно, им оказалась обычная девчонка, примерно моего возраста, худенькая, русоволосая, сероглазая, в простецком деревенском платьице. Я невзлюбил ее с первых дней похода. Ибо она была какая-то не такая, как все, и все-то в ней было странным и сильно меня раздражало. Судите сами. Прическу она носила такую, каких сейчас, пожалуй, нигде и не встретишь — две озорные косички до плеч, да еще и повязывала на голове по-старушечьи белый с голубыми горошинами платок. Платье имела длинное, до пят, и широкое, хотя все это ей здорово мешало при ходьбе по горам и кустарнику.
Держалась всегда гордо, независимо, глядела на всех смело, прямо в глаза, и взгляд у нее был какой-то пронизывающий, обжигающий... Очень редко я видел ее улыбающейся или же праздно проводящей время. На привалах она извлекала из своей заплечной сумки-котомки какую-то большую черную кожаную книгу и с таким увлечением ее читала, что, наверно, порой даже забывала, где находится, и все, что вокруг творилось, ее мало волновало, из-за чего девчонка частенько опаздывала, а мы все стояли, как дураки, дожидаясь, когда эта «милая барышня» (так ее звала наш гид) соизволит пошевелиться. И еще она корчила из себя этакую святошу: я часто видел, как девчонка крестится, молится, кладет многочисленные поклоны на восток, а то и вообще бухается на колени и шепотом просит о чем-то невидимого Бога. Так в монастыре, например, она буквально обшарила все уголки и закоулки, всюду совала свой нос и так увлеклась поиском каких-то там мощей, что нашей группе пришлось ждать ее целых полчаса, пока ее не вывела к нам старая монашка. И этой гордячке было совершенно наплевать на всех нас! «Извините! Простите!» — пискнет и идет в строй как ни в чем не бывало. Мне не раз хотелось надавать ей по шее, подкараулив где-нибудь в темном уголке, но я совсем не желал связываться с этой козявкой. Благо еще, что моя тогдашняя хандра на многое закрывала глаза. Высокая, тоже худая и русоволосая женщина, с которой девчонка путешествовала в
