— Бери-бери! Мне все равно скоро на день варенья новый подарят, еще более навороченный. Да и должны же мы как-нибудь созваниваться!
— Спасибо! — обрадовалась девчонка и вздохнула. — А мне вот нечего тебе подарить.
— Знаешь что, подари мне свой платочек! Он такой красивый!
— Правда?
— Конечно! Он о тебе напоминать будет своей буковкой...
— Ну, хорошо, — согласилась Пашка и передала мне платочек, приложив к нему еще и «Живые помощи».
— Спасибо! — сказал я, принимая подарки, и тут вдруг вспомнил, что должен обязательно сознаться девчонке в том, что посмотрел на нее на болоте.
Ведь я обещал Богу и святым, что решусь на это, если они оставят Пашку в живых. Но как же это было трудно и неожиданно, что я аж задохнулся. Я понял, что если скажу ей это, то, возможно, Пашка здорово обидится и перестанет меня уважать, ведь она считает меня очень хорошим человеком, и после этого признания мы, вероятно, вновь станем недругами, как и в самом начале нашего знакомства. Как мне не хотелось с ней так расставаться! И дернуло же меня тогда так опрометчиво поступить... И еще я понял, что если умолчу и в этот раз, то тогда попросту перестану уважать сам себя, и это будет еще страшнее нашей размолвки. Эх, будь что будет, я должен признаться Пашке и ответить сполна за свой последний грех перед ней, хотя бы для очищения души, хотя бы для самого себя... И тогда я сказал:
— Паш, я должен тебе кое в чем признаться...
Она поглядела на меня как всегда пронзительно, и я от этого взгляда совсем сник. Повернув голову в сторону гор, я выпалил:
— Понимаешь, там... тогда... на болотах... Это не дает мне покоя. Там на болоте... когда мы купались, помнишь?
— Да, а что там? — как-то тихо и удивленно спросила девчонка.
— Я, знаешь, нарушил обещание и, подлец этакий, оглянулся на тебя... Прости, пожалуйста... если сможешь...
Уши мои запылали, как свечи, от волнения и напряжения аж мурашки побежали по всему телу. И я так и не осмелился взглянуть ей в глаза. Я замолчал и ожидал, что сейчас среди этого чудесного дня разразится жуткая буря. Наверняка Пашка вспыхнет и скажет:
— Ах, вот ты какой! А я-то думала! Победоносец... А ты?! Не желаю больше тебя знать и видеть! — и швырнет в меня мобильник.
Потом вырвет из моих рук свои подарки и, не оборачиваясь, побежит к самолету. И что удивительно, несмотря ни на что, я был готов принять все это и стерпеть. Однако не успел я еще как следует впасть в отчаяние (так как пауза после моих слов длилась всего три секунды), как Пашка, выслушав мое признание, улыбнулась и весело сказала:
— Ах вы, мальчишки, не можете вы не подглядывать! — и тронув меня за плечо, добавила серьезным голосом: — А ты молодец, что сказал. Спасибо. Я не сержусь на тебя...
И тогда я, окрыленный ее словами, робко взглянул ей в глаза. Она, немного смутившись, опять шутливо спросила:
— А я, наверно, очень некрасивая, да? Мне всегда не нравилась моя фигура...
— Да ты что! — воскликнул я. — Ты такая! Такая... Ну, короче, как Параскева Пятница!
— Ну, спасибо! — улыбнулась Прасковья и снова тронула меня за предплечье.
А вот мне в это мгновение очень захотелось ее поцеловать, так как, несмотря на болезнь и грусть в глазах, Прасковья показалась мне тогда такой прекрасной! Но я так и не решился этого сделать. И тут дядька Петро крикнул нам:
— Ребятки, пора! Разбегаемся!
— Ну, счастливо тебе, Жорка, не грусти! Прости, что улетаю раньше срока... Мы обязательно скоро встретимся! Хорошо? — тихо проговорила Пашка, отступая от меня.
— Да, Паш, обязательно!
