Я сразу же позвоню тебе. Счастливой тебе дороги!
— Угу! — махнула головой девчонка и, моргнув глазами, повернулась и легко побежала к самолету.
Я стоял и глядел ей вслед. Моя сказочная фея в сером помятом немодном платье удалялась от меня, паря над изумрудным ковром лесного аэродрома. Ее движения были воздушны, изящны, грациозны... Разлетающиеся в стороны носочки, смешно колыхающиеся косички... Да, это была моя Пашка, девочка Прасковья... Пилоты запустили двигатель. Подбежав к трапу, Пашка о чем-то быстро переговорила с дядькой Петро и, обняв его за шею, быстро чмокнула в густую бороду, а затем легко впорхнула в салон самолета. Второй пилот стоял рядом и помог ей подняться. Потом запрыгнул следом и хотел уже убрать трап, как вдруг Пашка остановила его и стала о чем-то упрашивать.
Дядька Петро пошел в сторону, подальше от самолета, держа в одной руке панаму, а другой важно расправляя свои усы. Кажется, он улыбался. Второй пилот развел руками, и девчонка вновь выбралась из самолета. Потом помахала мне рукой, подзывая к себе. Жаль, что тетя Клава находилась совсем в другом месте, и я никак не мог полететь вместе с Пашкой. Тогда зачем же она звала меня? Но я все равно кинулся к ней изо всех сил.
Подбегая, я едва затормозил, чтобы не влететь в салон «кукурузника» вместе с девчонкой. Пашка же, воспользовавшись этим моим замешательством, быстро обняла меня и трижды по-христиански расцеловала, а затем снова нырнула в самолет. Пилот, посмеиваясь, одним рывком затащил следом за ней и трап. Дверца закрылась, и самолет начал выруливать на взлетную полосу. Я немного отбежал и посмотрел на кабину. Летчик Андрей улыбался, глядя на меня. Потом кивнул в сторону салона и показал мне большой палец правой руки. Я, соглашаясь, махнул ему головой и помахал руками. «Кукурузник» заревел мотором и, быстренько разбежавшись, резво взмыл в безоблачную вышину. Я стоял и махал ему вслед. Поднятый машиной ветер не смог остудить нежного жара поцелуев на моих щеках. Я счастливо улыбался и все махал и махал до тех пор, пока самолет не превратился в маленькую птичку, а потом и вовсе затерялся где-то возле изумрудного горизонта.
— Будь всегда счастлива, Прасковья! — крикнул я и только после этого опустил свои руки.
Когда вновь стало тихо, я внезапно почувствовал, что с этим неожиданным рейсом улетела добрая половина меня самого... Ощутив такую ничем не восполнимую легкость внутри себя, я снова загрустил. И все происходящее стало опять каким-то серым и безразличным. Я все стоял и глядел на горизонт. И не знаю, сколько бы еще так простоял, если бы на плечо мне не легла чья-то тяжелая ладонь.
— Ну шо дывыся, хлопэц, улетела наша гарная дывчина? — сказал дядька Петро, обнимая меня. — Эх, таку нельзя не любити... Ну шо, Жора, пидем наливо до дому... тэбэ трошки соснуть трэба... Эх, нэ будэм горэвати, будэм отдыхати! Усе ладно будэ!
Я тоже обнял геолога, и мы не спеша направились к базе. И я вновь стал ощущать себя счастливым человеком, и радость опять наполняла мою душу. Нежное марево разливалось по округе, но мне казалось, что это разливается свет, который всегда излучала Пашка. Чистый свет добра и любви, свет веры и надежды, свет, без которого не может жить Настоящий Человек! Я шел, улыбаясь, так как слушал шутки дядьки Петро, и мне нестерпимо хотелось всех любить, творить только добро, надеяться на лучшее и благодарить Господа Бога за все, что по Его воле произошло со мной в эти летние дни... Я шел и тихонько молился...
ЭПИЛОГ
Вот так, ребята, и закончилась эта удивительнейшая история, о которой я и хотел вам рассказать. Хотите знать, что же было дальше? Что ж, скажу немножко. В Египет мы, конечно же, так и не попали. По возвращении домой я действительно приболел, а родители, увидев, как я «сильно исхудал», принялись меня усиленно откармливать. Так почти весь август и прошел. Но знаете, я вовсе нисколько не расстроился из-за этого. В последнее время мне все больше хочется поехать не в знойную Гизу, а в лесоболотную Мещеру, где среди изумрудных деревьев, лазурных туманов, серебряных озер, черничных полян, ореховых зарослей, самоцветных рос, невесомых паутин живет моя прекрасная Нефертити, моя добрая, скромная и славная Пятница, сказочная, благочестивая фея Прасковья. Я так сильно соскучился по ней, хоть мы и часто переговариваемся по телефону, рассказывая о своих делах, о школьных успехах, вспоминаем прошедшее лето...
У меня на столике возле кровати теперь постоянно стоит следующая композиция: вазочка с цветами, а возле нее иконки Георгия и Параскевы и рядом серебряное блюдо, в котором лежат платочек (с буковкой «П» в уголке), просфора (из лесного монастыря), маленький сухой боровичок (который я отделил от даров тети Клавы), крымская шумящая ракушка (Лехин подарок), зеркальце, перочинный ножичек, а также сухая еловая шишка и кусочек гранита (невесть как оказавшиеся в моих бриджах). Но самое главное украшение этой композиции — это небольшая цветная фотография в золотисто-коричневой рамке. Ее прислала мне Пашка на мой день рождения. Знаете, что там изображено? Тогда попробую описать: на поваленном сосновом стволе в окружении розового марева иван-чая сидит скромно улыбающаяся девчонка в простеньком серо-голубом платьице, на плечах — белый платочек, на ногах — походные полукеды. На груди ее покоятся две озорные русые косички, в которых весело играют золотые зайчики заходящего солнца. В руках у девчонки небольшая, но толстенькая книжица в черной обложке. На обратной стороне этой фотки после генеральной уборки в моей комнате я вдруг обнаружил надпись, начертанную любимым мамкиным оранжевым фломастером «Прасковья Аль-Кахира!» (то есть «Победоносная!»)
Перед тем, как заснуть,
