Тот кивнул.
– Вот это ты сейчас и напиши на этом отдельном листе протокола. Значит, так, при предъявлении мне, такому-то, фотографии мужчины... я опознал эту личность, которая мне известна под кличкой Митяй... И проживает... ну и дальше, о чем мы говорили только что. Когда встречался с ним в последний раз?.. Вот- вот... Подпись, число... И на фотографии тоже поставь свою подпись и сегодняшнее число. Вот так, молодец. А теперь продолжай свои признательные показания...
Турецкий наблюдал за поникшим Сафиевым, окончательно растерявшим свою непробиваемую наглость и потому старательно теперь зарабатывающим себе хоть какое-то снисхождение, и думал: почему так происходит?
Вот ведь молчал, запирался, слыхом не слыхивал имени Митяй, а стоило показать даже не фотографию, а похожий на оригинал фоторобот, как его словно опустило... И понесло... Не зря, получается, боялись они Митяя. Но того, кто на воле, кто может отдать приказ зарезать тебя в твоей же камере. Или пообещать поддержку. Но он силен, пока о нем, по мнению той же братвы, никто толком не знает. А когда вот так, в лоб, фотография, выходит, что кончились тайны! И бояться больше некого...
И еще подумал Александр Борисович, что ребята в эти проклятые Уборы что-то едут слишком долго. Могли бы уже и весточку кинуть...
Странное дело, когда он позвонил Ирине, чтобы предупредить ее заранее о возможной поездке в Уборы, она категорически заявила, что больше ни в каких играх не участвует. Кричала еще что-то, но тогда он вспомнил слова Славки и произнес их как заклинание, и – странное дело – Ирина враз стихла. Он услышал в трубке ее всхлипы – остатки истерики, естественно, а потом она, громко шмыгая носом, заявила, что сможет освободиться лишь после двух, не раньше, и пусть они все даже не рассчитывают...
Потрясающе! А сейчас уже шел третий час. И никто не звонит.
– Пиши, я выйду покурить, – сказал он Сафиеву, сунул свою папку под мышку и вышел за дверь.
И тут наконец раздался долгожданный звонок от Вячеслава. Турецкий не удержался и рассказал ему о реакции Ирины. Грязнов многозначительно похмыкал и заявил, что иного он от нее и не ожидал. Но тут уже насел Александр: почему, в чем причина? И Славка неожиданно легко раскололся.
– Я ей, когда фонарик-то дарил, сказал: имей в виду, если потеряешь, другого никогда не будет. Он практически вечный, фонарик-то, молодцы японцы, раз в полгода сунул аккумулятор в розетку на ночь – и снова пашет. А весь аккумулятор как мой ноготь на мизинце. Умеют, конечно...
– Но реакция-то? Ничего не понял. Ну потеряла и потеряла, невелика беда!
– Ишь ты, я еще и добавил. Пока, мол, он будет с тобой, вы ни за что с мужем не разбежитесь. А я лично прослежу, чтоб ты его не потеряла. Теперь понял?
– И когда это все происходило? – с подозрением спросил Турецкий.
– Да был как-то повод, чего-то вы с ней перегавкались, – неохотно ответил Грязнов. – Я так понимаю, что он теперь у нее как амулет. Тем важнее возврат его на законное место.
– Ой, ребята, делать вам не хрена... – вздохнул Турецкий. – Между прочим, мой назвал Митяя. В протоколе, чин-чинарем..
– Тогда закругляйся и вали сюда. Там ребята работают вовсю, а я покурить вышел. Помнишь? Сучка спрашивает кобелька: ты кто? А он я кто?! Да... просто это... покурить вышел... – И расхохотался, чрезвычайно довольный собой. Наверное, имел к тому основания.
Ирина была тихой и очень собранной, какой становилась в ту пору, когда еще концертировала. Собиралась, как она говорила. Выметая из головы все лишнее. Не имеющее отношения к высокой музыке.
Вот и сейчас, сидя рядом с мужем в машине, она сказала только одну фразу:
– Пожалуйста, если можно, не оставляйте меня с ним наедине и долго не держите в его доме. А то мне станет плохо, я знаю...
Турецкий поклялся, что им достаточно, чтобы она сказала: «Это он», – и потом, если обнаружили ту комнату, то тоже подтвердила. А потом может отправляться домой. На его машине. Сам он и со Славкой доедет. А об «наедине», как сказали бы в Одессе, не может быть никакой речи, даже и не надейтесь!..
Дом был как дом, в новом стиле – громоздкий, пафосный и неуютный внутри. Много подобных перевидал Александр Борисович, и они не вызывали у него горячего желания пожить, поблаженствовать там... чего еще? Да просто назвать своим жилищем, где есть любимые уголки вроде того, что у него на кухне, перед маленьким телевизором, стоящим на холодильнике – большом, а не маленьком, который в прихожей. Было время – ни одного не имели, а теперь и двух мало... А в таких вот домах, как знал Александр Борисович, целые комнаты в подвалах под хранение продуктов отводятся. Ну да, а вдруг завтра голод начнется?..
Там бы, кстати, и комнатку ту искать, да только ребятам подсказывать не надо, Славкины орлы дело свое туго знают.
Дмитрий Сергеевич, которого Турецкий узнал сразу, спокойно и даже равнодушно сидел в глубоком кресле сбоку от большого камина, в котором тлели угольки, и не обращал решительно никакого внимания на то, что происходило в его доме. Напротив него, в таком же кресле, располагался Грязнов с папкой на коленях.
Снаружи дом был оцеплен бойцами СОБРа, внутри перемещались оперативники, подходя к генералу и что-то негромко ему докладывая. Вячеслав слушал, кивал и махал рукой: мол, хорошо, продолжайте работу.
Войдя в эту большую комнату, вероятно гостиную, судя по необъятным размерам и обилию мебели вдоль стен, Ирина лишь взглянула на хозяина. Тут же повернулась к Грязнову и сказала:
– Я могу быть свободна? Этого человека зовут Дмитрий Сергеевич, так он сам мне представился. Все остальное я рассказала раньше.
– А что ж вы не желаете хотя бы поздороваться, Ирина Генриховна? – неожиданно подал голос Саломатин. – Разве я вам причинил столько зла, что вы...
– Я обещала передать мужу ваши слова, а смотреть на вас – не обещала, – жестко ответила Ирина и повернулась, чтобы идти.
– Минуту, Ирина Генриховна, – будто проснулся Грязнов и крикнул: – Понятых пригласите, пожалуйста. Сейчас вы повторите ваши слова в их присутствии, распишетесь – и свободны. В том смысле, что вам покажут подвал, где, возможно, вы что-то узнаете.
Обе процедуры не заняли и пяти минут, после чего Турецкий вывел жену на улицу, отдал ключи от своей машины и попросил, чтобы она была внимательна на дороге. А он, когда вернется в Москву, тут же позвонит. Поцеловал ее в висок и, захлопнув дверцу, махнул бойцам рукой, чтоб они выпустили машину.
– У вас умная жена, господин Турецкий, – сказал Саломатин, когда Александр Борисович вернулся в гостиную.
– Я знаю, – кивнул он. – Вячеслав Иванович, комната в подвале именно та, она узнала точно. Пыточный, как говорили в старину, подвал. Даже стул вспомнила, на котором сидела, царапины на спинке... Сволочь ты, Митяй, однако, – с презрением посмотрел он на хозяина. Но тот на имя Митяй никак не отреагировал, словно речь шла не о нем. – Вот, – достал уже из своей папки лист протокола Турецкий и протянул Грязнову, – Сафиев на допросе опознал, о чем и собственноручно написал, вот подпись, число – и тут, и тут. А здесь, – он хлопнул по своей папке, – признательные показания их обоих – Сафиева и Мутенкова – относительно заказчика. А еще...
Он не успел договорить, потому что его перебил вкрадчивый голос Саломатина:
– Вы уже наслышаны, Александр Борисович, об одной печальной новости?
– Что вы имеете в виду? – равнодушным тоном спросил Турецкий, чувствуя, как у него сжало сердце.
– Я не хотел этого говорить в присутствии вашей супруги, может быть, ей это показалось бы не слишком приятным известием...
Турецкий с Грязновым переглянулись, но продолжали напряженно молчать, глядя на Саломатина.
– Видите ли... когда в характере иного человека начинает преобладать склонность к спонтанным, а не взвешенным поступкам, каприз, а не спокойная уверенность, случаются совершенно неожиданные вещи. Ну в первую очередь, особенно если человек еще и за рулем, притупляется внимание, замедляется
