десять дней мы отозвали резолюцию и поддержали кандидата в президенты Юрия Власова, бывшего чемпиона мира по поднятию тяжестей…
Отношения с Летовым восстановились в 1998 году. Он приехал в Москву с концертом, позвал меня к себе в отель на окраине. Там, с музыкантами (был еще мой охранник Костя Локотков), мы стали пить и спорить. Отель я не помню, ни названия его, ни где он находился, помню душные большие лампы и диваны яркого красного и густо-синего цветов. В соединении с алкоголем и с летовским рефреном: «Больше красного! Больше красного, Эдуард!» Это была весна, и на следующий вечер у него должен был быть концерт в зале на Ленинградском проспекте. Недалеко от станции метро «Белорусская». Что именно это был за зал, не помню, я не концертный человек. Помню, что отправились мы туда в большой компании, человек с полсотни нацболов, мы обещали Летову охранять концерт, а также потому, что мне уже в те годы было небезопасно разгуливать одному по улицам, и тем более по панк-концертам. Костя Локотков был мой третий охранник по счету, он трагически погиб уже в мае следующего, 1999 года. Помню, что в моей тогдашней свите был даже один настоящий опер по имени Эдуард, то ли внедренный к нам, то ли пришедший по велению сердца. И вот вся эта толпа влилась в ДК, потом в зал. Летов был рад видеть живых и свежих нацболов, два года воздержания от нацбольского движения давали себя знать. Когда начался концерт, часть нацболов вышла на сцену и мы расположились у самого ее края, чтобы прикрывать Летова от набегов из зала. Я работал в паре с моим охранником. Молодецкая забава состояла в том, чтобы… впрочем, объясню по ролям. Для панков в зале задача состояла, чтобы осторожно устроиться в удобной для нападения позиции у кромки сцены, в мгновение (с помощью друзей или просто толпы) вскарабкаться на сцену и бежать к Летову, пытаясь оторвать от него кусок одежды или что-нибудь в этом роде («фенечку», очки, что угодно). Для нас, охранников, задача состояла в том, чтобы вовремя перехватить панка и вышвырнуть его в зал, прямо на головы участников молодецкой забавы. Панки орали, девушки визжали, все получали удовольствие. Некоторые человеческие ядра, которыми мы швырялись, я видел, наносили увечья толпе, кое-кто приземлялся на пол с ущербом для себя, но это и был высший кайф, для которого панки-камикадзе посещали концерты. Людям, воспитанным в залах консерваторий, этого грубого удовольствия не понять. Мне забава нравилась.
Случилось два запомнившихся события. Как ни сильны были нацбольские войска, одному нарушителю удалось добраться до Егора, и он рванул на нем красную футболку с портретом Че Гевары. Я привез эту футболку Егору по его просьбе, он попросил дать ему что-нибудь надеть на концерт. В те годы футболка с Че была редкостью. Мы отозвали нарушителя от футболки и вышвырнули в толпу. Летов сорвал с себя разорванную футболку и швырнул ее в зал. Панки, как стая голодных собак, давя и кусая друг друга, бросились на футболку. Летов взял стоявшую у усилителя бутылку водки и отпил добрую четверть содержимого. И захрипел в микрофон.
Второе событие того вечера. Мы с Костяном держались у края сцены, ближе к кулисе. Там же у самой сцены приплясывала миниатюрная девочка-блондиночка с фотоаппаратом. Иногда она подымала личико к нам с Костей наверх и смеялась. Обворожительно и чарующе. Она могла остаться видением в моей жизни. В тот вечер ей еще было пятнадцать лет, но в июне этого же года, вручая блондиночке членский билет партии, я узнал ее. Вскоре мы стали жить с Настей вместе. Она доставляла мне безграничное удовольствие до моего ареста, посетила меня в тюрьме, и после тюрьмы мы некоторое время пытались жить. Мы никогда не забывали, что нас свел Летов. Она была фанаткой Егора и Янки Дягилевой, утонувшей давно когда-то девушки Егора.
На 1-м съезде партии в октябре этого же года Егора не было. Когда в 1999 году осенью (в Москве взрывали здания) НБП демонстрировала у Украинского посольства, поскольку пятнадцать нацболов были арестованы в Севастополе за мирный захват башни Клуба моряков под лозунгом «Севастополь — русский город», Летов был в Москве и обещал прийти, но не пришел. Это обстоятельство поколебало безусловную веру нацболов в Егора. (Правда, он без колебаний принял мою сторону в случившемся 6 апреля 1998 года расколе в НБП, выступив против Дугина. Немаловажным для него, я полагаю, было то обстоятельство, что Дугин для него был не красный, но черный, я был «красным».) Солидарность, защита зубами и когтями своих, всегда считалась в среде нацболов основным принципом. А тут не пришел поддержать ребят. Это был первый массовый арест членов партии, и мы переживали очень. Авторитет Егора в партии тогда снизился.
То, что Летов сидел в своем Омске, как улитка в раковине, в комнате, обитой войлоком, и творил свои песни в отрыве от нацбольского коллектива, стало раздражать личный состав Партии. К тому же первый скептицизм по отношению к Егору распространяли успешно среди нас (хотя и ей-богу ненамеренно) бывший гитарист «ГрОба» Джеф и его худенькая жена Полина. В рассказах Полины Егор выступал как личность тираническая, ярый противник семейных уз «его» музыкантов и особенно противник детей. Думаю, что ничего экстраординарного в подобном поведении нет. Каждый лидер музыкальной группы на самом деле вождь в миниатюре, и как таковой хочет безраздельной власти над подданными.
Я объяснял нацболам, что Летов творец, достаточно и того, что он привел к нам в партию многие сотни, если не тысячи панков. «Но вот вы тоже творец, Эдуард, — горячились нацболы, — но вы нас собрали и ведете, и успеваете все». На этот аргумент приходилось туманно отвечать, что творцы, знаете, бывают разные. У всех не одинаковые силы.
Позволю себе flash-back: вспоминается вдруг эпизод, случившийся, очевидно, в период с марта по начало июля 1995 года, когда Летов пришел в мою квартиру на Калошином переулке. Там он впервые имел возможность долго разговаривать с Наташей Медведевой, часа два. До этого они сталкивались пару раз эпизодически (один раз, когда вышел первый номер газеты, 29 ноября 1994 года). Они понравились друг другу, что меня удивило. Наташе редко кто нравился. Летов также стал после этого отзываться о Наташе с симпатией. Думаю, они оба, поскольку были исключительно искренними людьми, увидели искренность друг друга и именно эту искренность зауважали.
В последние годы жизни Летов делал иной раз, если его спрашивали, противоречивые заявления: то он радостно сообщал, что всегда был и остается нацболом, то хмуро не отвечал на вопрос о своей принадлежности к партии, то даже (очень редко) отрицал свою принадлежность. Интересно, нашли ли его наследники членский билет НБП за номером 4, подписанный мною в далекие годы? Из партии он никогда не выходил, это исторический факт. В последние годы он вдруг оказался востребованным «большой культурой», у него состоялся концерт в «Олимпийском» — событие немыслимое в судьбе идола панк-культуры, но факт, состоялся. Видимо, его упорство и несомненно убедительная глыба творчества, сама его история понадобилась русской музыкальной истории. У попсы же нет истории.
Как он жил все эти годы, что мы с ним не общались? Как-то я говорил с его «директором» в Омске. (Узнав, что Летов приезжает в Москву, я обещал моей жене Кате Волковой сводить ее на его концерт. Видимо, это был 2005-й или 2006 год.) Я сумел разговорить директора, и тот поведал мне со вздохами, что Егор и его подружка выпивают ежедневно по паре бутылок водки. Вот так и живут. Видимо, в том же году Егора нашли и началось его возрождение, и вдохновленный, он пытался изменить свой стиль жизни. Он купил себе квартиру на окраине Омска, переехав, наконец, от отца.
Он умер в феврале 2008 года. Роясь в Интернете через неделю после его смерти, я нашел последнюю записку его, точнее факсимильный список, который Летов составил для себя, знаете, благие пожелания, что нужно сделать. Там значится «купить ковровую дорожку или линолеум в коридор» и трогательное: «выстирать штаны». Очевидно, Егор пытался начать новую свежую жизнь. Умер он однако не от новой и свежей жизни, а от старых привычек, выпил больше, чем следует, и сердце моего товарища остановилось. Он мог умереть от овердозы или от electrocuting (замыкание электрогитары, распространенная среди музыкантов смерть), однако умер традиционно, по-русски. Так, видимо, ему следовало умереть. Он же был русский, как никто.
Смерть матери
Грустную историю умирания моей матери Савенко, в девичестве Зыбиной Раисы Федоровны, можно начать в любом месте, стартовав со дня смерти отца, а именно с 25 марта 2004 года. Но я начну эту историю
