выпил залпом и даже не крякнул. Тоцкий милосердно подвинул к нему блюдо с различными закусками: тут тебе и малосольная красная рыбка, и копченая колбаса, и балык осетрины, и дорогой сыр с голубой плесенью, и крупные ядреные греческие оливки, и ломтики лимона. Но Корневич все это богатство гордо отверг – ему все не давала покоя мысль, что он так бесчестно повел себя в доме своего лучшего друга, в доме, где его так гостеприимно приняли.
– Ладно, старший лейтенант Корневич! Отставить совестью мучиться! Моя маман ни одного надлежащего чле... – он захохотал, – не, не над-лежащего, а над-стоящего члена не пропустит. Так что и ты просто удостоился. И не бери в голову...
Тут Герман и себе плеснул полный бокал водки – и также залпом выпил. Он лишь бахвалился перед Корневичем, а у самого тряслись руки, и вовсе не от похмелья, в отличие от «сладкой парочки», он вовсе не злоупотребил спиртным накануне.
Сказанное было близко к действительности. Мать Германа спала со многими – и фактически у него на глазах.
Тем летом, когда он познакомился с Корневичем, его родители официально развелись, отец не выдержал тотального давления супруги, которая требовала от него отчета по каждому шагу, контролировала даже его пульс и дыхание, не говоря уже о времени и кошельке.
С тех пор всю свою любовь, настроенную на желание командовать и подчинять, Анастасия Сергеевна Тоцкая перенесла на собственного сына. Счастливое детство Германа в одночасье закончилось тем летом – с тех пор его жизнь напоминала кошмар. Со страстностью волчицы она оберегала свое дитя от всех «пороков» и «посягательств»; по принципу: «Так не достанься же ты никому!» – отгоняла от него девушек, не давала сыночку и шага ступить самостоятельно. Диктовала и выбирала ему жизнь.
Но при этом организм скучающей женщины требовал настоящей мужской ласки. Пока сын был маленьким, Анастасия, не связанная больше узами брака, тащила в постель любого мужчину, с которым ей доводилось пересекаться по делу или в быту. В такие дни юного Германа мать укладывала спать на кресле- кровати в смежной комнате. И мальчишка, слышавший все, что происходило в спальне, тревожно ворочался под одеялом. Потом, когда подрос и стал интересоваться половыми вопросами, начал приоткрывать дверь и подглядывать в щель.
Всего этого Герман Корневичу и не собирался рассказывать. Наоборот, сложившиеся обстоятельства были ему на руку: легкий шантаж товарища никогда не повредит, может быть, даже пользу принесет. Короче говоря, в жизни пригодится. Так что случай из их детства, когда Герман Тоцкий спас Владимиру жизнь и они кровно побратались, клянясь в вечной верности, – это ерунда и мелочи по сравнению с тем, что произошло в спальне Анастасии.
Так и оказалось. Владимир Корневич, не имеющий обычных человеческих представлений о чести, совести, стыде и раскаянии, не был тем не менее совсем бесчувственным или безответственным. Как часто бывает у людей, презирающих и преступающих нормы, у него был свой собственный – перекошенный – кодекс поведения, от которого он не мог отойти, как вор не может отступить от воровского «закона». И самым первым пунктом в этом своде жизненных правил Корневича стояла верность детской клятве. Верность тем, кого он ставил выше себя.
Поэтому, когда старинный приятель по просьбе «прекрасной дамы», перед которой Владимир тоже ощущал себя в долгу, попросил помочь по старой дружбе, да к тому же не бесплатно, Корневич не раздумывал ни секунды.
Допросы в Матросской Тишине продолжались.
– Где вы были в прошлое воскресенье?
– Светлана Петровна! А можно задать вопрос конкретнее, я тут счет дням потерял в изоляторе, а вы меня про какое-то воскресенье спрашиваете.
– Хорошо, задам вопрос иначе: где и с кем вы провели пятнадцатое мая? Напоминаю, что это было воскресенье, и на службе у вас был выходной.
– Ах вот как! Действительно, если вы говорите, что у меня был выходной, значит, все проверили. А раз у меня был выходной, значит, я отдыхал. – Владимир Корневич довольно улыбаясь, откидывался на стуле.
К нему приводили свидетелей всех его преступлений для очных ставок...
– Екатерина Геннадьевна, посмотрите внимательно: вы знаете этого человека?
– Я с ним не знакома. Но видеть его мне доводилось.
– Где, когда, при каких обстоятельствах?
– Шестого мая на съемках «народного репортажа» у памятника Маяковскому.
– Что делал этот человек?
– Стоял рядом с пенсионером Голобродским, который давал интервью. Снимал его на камеру со спины. Потом подошел вплотную. А Голобродский за сердце схватился, упал как подкошенный. Ужас! А этот мужчина, – Андрюшина подбородком кивала на Корневича, – исчез тут же. Я и не заметила даже, как он испарился...
– Хе-хе, – хмыкал обвиняемый. – Да, я просто Коперфильд какой-то. Исчез. Испарился. На глазах изумленной толпы. А вы спросите у нее, спросите, Светлана Петровна: видела ли она, как я резал бедного дедушку? Как ножичком – стилетом псевдостаринным – размахивал? А?..
– Вас Алексеем зовут?
– Да, Алексей Жигулев.
– Вы работаете, учитесь?
– Учусь в школе еще. Осенью в одиннадцатый пойду.
– Скажите, вы уверены, что на платформе Матвеевской вы видели именно этого человека?
– Абсолютно уверен. Я его хорошо рассмотрел. И не забыл, потому что ассоциация возникла: шрам мне фильм напомнил. «Место встречи...». Про бандитов. А тут он деда старого под электричку и толкнул.
– Что вы на это скажете, Владимир Викторович? – поднимала брови Светлана Перова.
– А что скажу? Скажу, что фильм на юношу чрезмерное впечатление произвел. Никого я не толкал. Если и задел в толпе кого, то без злого умысла. А про «деда» вообще ничего не знаю. Вошел спокойно в вагон. Тут пробежал машинист вдоль поезда (говорят, плохо кому-то стало), разогнал всех по местам – и тронулись...
– Назовите себя, пожалуйста.
– Лапкина Ирина Львовна.
– Кем и где вы работаете?
– Медицинской сестрой в Пироговской больнице.
– При каких обстоятельствах вы встречали этого человека?
– Да только один раз я и видала его. В больнице у нас. Где ж еще?
– А почему запомнили-то?
– Так я дежурила, как обычно. А он в неположенное время по коридору прошел. Я его еще окликнуть пыталась, а он и не слышал будто.
– А потом?
– Свернул за угол и вышел на лестничную клетку. Там у нас лестница...
– Вы кому-нибудь сообщили?
– А что сообщать-то? Он в халате был. Думала, может, врач из соседнего отделения.
– А почему же он запомнился.
– Так говорю же. Поздно было. Уже народ разошелся. Да и шрам приметный...
Корневич снова веселился:
– Я не с подушкой в руке разгуливал?
И объяснял Перовой:
– Заходил я в больницу. Врача искал. Сердце пошаливает в последнее время. Но, как уже сказано было, опоздал. Все разошлись уже.
– А зачем по коридорам ходили, если врачей не было?
– А это не я сам хотел – нужда, простите, заставила. В туалет захотелось, не обессудьте за интимную подробность, вот и рыскал в поисках. Я там даже пациентку одну напугал, кажется. В дамскую уборную едва не вломился. А тут эта старушенция. Она, часом, не померла? А то вы и ее на меня решите повесить. С вас
