«Как сто аллигаторов злой», я постучался к Горбунку. Лешка за моим плечом. Вошли.
— Меня на промку выкликнули, — сказал я, — ошибка, я думаю. Я не пойду.
— Да, я знаю. Хуйня какая-то… — Горбунок был расстроен. Ему эти непонятки были не нужны.
— Вообще-то, нарядчик записывает людей на промку. Старший нарядчик — один из главных бугров колонии. Ошибаться он не имеет права, — сказал Лешка.
— Да, если выписали, значит, думали. Ты ж не простой лох, не за проволоку сидишь… — сказал Горбунок.
— Сходи, завхоз, к нарядчику, узнай, в чем дело, — сказал Лешка. Со двора раздались трубы и литавры и марш «Прощание славянки».
— Некогда уже идти. Сейчас строиться будем, — пробурчал Горбунок.
— Не пойду, — сказал я. — По закону я достиг пенсионного возраста еще 22 февраля. Сейчас май. Голодовку объявлю или вены вскрою.
— И всех нас подставишь, — сказал Горбунок.
— Позвони оперативному дежурному, — посоветовал Лешка.
Горбунок вышел. Телефон у нас находился в коридоре у лестницы, ведущей вниз. Его сторожил дежурный отряда. Я и Лешка пошли за Горбунком.
— Я по поводу Савенко, — сказал Горбунок в трубку. — Его на промку вписали, а он по закону уже пенсионного возраста. Что делать?
Некоторое время он молчал, слушая.
— Не хочет он идти, вот как он себя ведет, — ответил он кому-то. — Голодовку, говорит, объявит… — Там что-то ему ответили такое, что он стал оправдываться. — Да не я же это говорю, это он говорит… Ясно, понятно. Сказали подойти к ним, там разберутся. Пошли!
— Иди, Эдуард! — посоветовал Лешка. — Объяснись с ними.
Горбунок вывел меня за калитку вместе с несколькими десятками наших зэков, среди которых я заметил и этапных: Эйснера и хохла. Вот Лукьянова не было, потому что краснобирочных на промку не выводят. Мы выждали момент и вклинились в колонны шагающих на трудовые подвиги заключенных. Музыка, майский воздух, синее небо, ветер. Как на демонстрации, шагаем под барабаны, литавры, трубы. Сейчас погуляем и пойдем к столу, а там салат оливье, шпроты, портвейн — все удовольствия праздничной советской цивилизации. У здания оперативного дежурного Горбунок вытащил меня из строя и поставил у стены рядом с двумя незнакомыми мне зэками, очевидно, также ожидавшими решения своей судьбы.
— Стой здесь, я сейчас все выясню.
Некоторое время он отсутствовал. Мимо меня, заворачивая налево в ворота, ведущие на промзону, шагали шеренги заключенных. Кепи, черные вылинявшие костюмчики, просто статисты из фильма по роману Оруэлла «1984 год». И советские песни. О Москве вдруг.
Ебаный Кремль — каменный паук — символ феодального насилия над Россией. Оттуда хитрые и жадные вожди сосут соки из народов России, думал я. Мы свергнем тебя, каменный паук, и на освободившемся месте устроим общественный парк. А твои вонючие хоромы разнесем в кирпичную пыль… «Кипучая, могучая, никем непобедимая», — лживо выдували трубы. Так как побежденная на самом деле страна. И срывает злобу на нас, осужденных.
Горбунок вернулся. «Пошли обратно в отряд», — только и сказал он мне. Я не стал его расспрашивать о причинах. Так распорядились. Мы вернулись в отряд.
— И что мне теперь делать? — спросил я Горбунка.
— Чего хочешь, то и делай, — ответил он. Бесстрастно.
Потому я пошел в ПВО, сел в угол, вытянул под партой ноги и открыл амбарную книгу: журнал дублеров СКО 16-го отряда. Если заскочат козлы, возникает вопрос: чем ты, осужденный Савенко, занят? Отвечаю козлам: занимаюсь составлением месячного отчета деятельности дублеров СКО 16-го отряда.
Но день этот обещал стать длинным и полным противоречий. Потому что вскоре прибежал перепуганный дежурный по отряду.
— Савенко, тебя к телефону, майор Алексеев! Быстрее!
— Осужденный Савенко Эдуард Вениаминович, срок четыре года, — затараторил я. — Начало срока…
— Не надо, — сказал Алексеев.
— …слушает, — закончил я.
— Вы хотите встретиться с представителем президента по вопросам помилования Приставкиным?
— Если он этого хочет, я не против.
Я было собрался рассказать майору историю моих разногласий с Приставкиным, начиная с первой встречи в парижском магазине «Глоб» на улице Бюси, где Приставкин выступал вместе с писателем Львом Разгоном. А дело было в конце 80-х годов. Я тогда пришел в магазин случайно, но не выдержал тональности их речей, они вовсю поливали Родину. А Разгон скрипел о лагерях… Я взял слово, мне его не давали, но я взял и сказал им, что они позорят Россию, выставляя ее на Западе в черном цвете. А позднее, через годы, памятуя, очевидно, об этом эпизоде, Приставкин выступал в печати против меня. И даже недавно, я уже сидел, ответил на вопрос «Литературной газеты»: «Пусть Лимонов сидит, где сидит».
Но я понял, что майор из моих объяснений ничего не поймет.
— Так что мне ему ответить? — спросил майор глухо, очевидно усмиряя свой избалованный в колонии нрав.
— Скажите, что хочу встретиться.
Майор повесил трубку. Так как мне не было дано никаких инструкций по поводу того, как себя вести и что дальше делать, я вернулся в ПВО. Тощий восемнадцатилетний Дима, пацан с личиком младенца, но выше меня на голову, спросил, что происходит. Лещ натаскал Диму на писаря, у него был неплохой почерк, но он делал чудовищные грамматические ошибки. Я сказал, что меня хочет видеть Приставкин, представитель президента по помилованию. Дима вдруг испугался: «Они чего, сюда придут?» Я не знал, что ему ответить. Однако ему ответили сами события. В ПВО влетел капитан Жук, начальник 16-го отряда, тощий, как болт, офицер.
— Савенко, собирайтесь. Пойдете в тринадцатый отряд.
— С вещами? — спросил я.
— Нет. У вас все в порядке с одеждой? Возьмите с собой тапочки. Быстрей, быстрее!
Я забежал в спалку, вытер лицо полотенцем, освежился. И побежал за Жуком, тапочки в руках. Мы влетели в 13-й отряд. В локалке было пусто. Только Антон, завхоз, приветствовал меня: «Эдуард, давай в ПВО, пулей». Я сменил туфли на тапочки и зашагал в ПВО.
Там сидели лучшие силы 13-го отряда. Всех возможных
Зэки заулыбались, увидев меня.
— Садись, Савенко, на второй ряд, — сказал майор Панченко, наш отрядник, то есть начальник отряда.
Я сел. И мы стали ждать.
