— Иди в локалку, там потопчись. Чего тебе делать, найдется, ты же грамотный. Грамотных у нас мало. Вот Лещ у нас уходит. Он у нас документы писал. Если у тебя почерк хороший, ну, разборчиво по-печатному писать умеешь, будешь вместо Леща писать. У тебя какой срок?
— Четыре года. Больше половины отсидел.
— Ну вот, немного попишешь и домой пойдешь. А так чего тебе делать, тебе ж на промку ходить не надо, ты уже по возрасту пенсионер. Чего они тебя к нам послали, тебе в девятый отряд надо. И чего из тринадцатого убрали?
— Думаю, потому что лишнего наговорил.
— Вот этого не надо. Здесь все хотят в рай проскочить за счет ближнего. Все докладные пишут. Молчи как змей.
Я спустился в локалку. Этапные как раз встали жопа к жопе в крошечный квадрат асфальта, с двух сторон обрамленный урнами. Им разрешили курить. Через некоторое время от них отделился высокий бледный парень и подошел ко мне.
— Эдуард, здравствуй. Ты помнишь, не забыл меня? Я Санек Лукьянов. Мы вместе в 125-й сидели. Старший Игорь Филиппов, помнишь?
— Слушай, тебя не накажут за разговор со мной? — спросил я.
— Я у бригадира спросился. Он позволил.
— Ну, как здесь? — сказал я.
— Хуевее не бывает, — бледно улыбнулся он.
На груди у него слева была пришита красная бирка. Означает «склонен к побегу». Желтая бирка значит «наркоман», зеленая, кажется, «склонен к буйству и провокациям». Видов бирок существует множество, всех я не помню. Мы стояли и молчали.
— Ты изменился, — сказал я. — Похудел и тихий стал.
— Эдуард, напиши когда-нибудь, как здесь хуево. Фашисты ебаные! — сказал он одними губами.
— С красной биркой тебя каждые два часа проверяют?
— Каждые два ходим отмечаться. А ночью каждые два за ногу цапают, жив ли, А тебя за что сюда?
— Думаю, за то, что о пресс-хатах на третьяке рассказал как-то перед отбоем товарищам заключенным.
— Хорошо в тринадцатом? — спросил он мечтательно. — Там, говорят, одни интеллигенты.
— Музыкантов двенадцать человек. Если их считать интеллигентами.
Лукьянов отошел. Я видел, как печальными глазами безучастно смотрел на нас из толпы маленький Эйснер. Через минуту этапников выстроили в дальнем конце локалки, там, где по асфальту проходила старая красная линия их границы с 15-м отрядом. Их выстроили в шеренги по пять и стали учить маршировать, придираясь к каждому движению.
Я вспомнил, как Саня Лукьянов «гнал» в 125-й хате, в бешенстве оттого, что ему несправедливо предъявили обвинения сразу по двум пунктам 228-й статьи: приобретение — часть первая — наркотиков и распространение — часть четвертая. Он буйствовал от несправедливости, он ярился, ругался, бегал по камере. Он был тогда в полтора раза крупнее. Здесь его уже убили. Уже укротили, замучив.
IX
На второй день своего пребывания в 16-м отряде я совершил косяк. После обеда, поздно, я увидел, как два отрядных спортсмена, раздевшись до пояса, открыли замок на ящике со спортивным инвентарем и стали качаться. Я подошел к ним и постепенно завладел частью их инвентаря. Экспроприировал на некоторое время гантели, покачал бицепсы и до того расслабился, что снял куртку и кепи. Мне сразу стало хорошо. В нежном возрасте 15 лет я купил себе на сбереженные деньги первые гантели и с тех пор пыхтел с гантелями в различных странах мира. Они сообщали мне хорошее настроение, а мерное дыхание восстанавливало мне самочувствие и психику. И теперь в локалке 16-го мне стало хорошо. Хотя в том месте, где мы занимались, асфальт был частично так раздолбан, что образовался лысый пыльный мини-пляж.
Позднее освободилась штанга. Я обменялся несколькими ремарками по поводу штанговых блинов с атлетами, отвинтил несколько блинов и занялся поднятием штанги. Когда я ее опустил, ко мне подошел осужденный с резкими чертами лица и определенной яростью во взоре, по фамилии Степанов, и сказал:
— Можно тебя на минуту, старый?
Он был хорошо одет, что свидетельствовало о его принадлежности к активу или к козлам.
Старыми зовут за решеткой всех, у кого есть седые волосы. Поэтому я не расстроился. Мы отошли чуть дальше от основного ядра осужденных к красной линии. В этом месте Степанов стал менее добрым.
— Кто тебе разрешил взять снаряды? — насел он на меня.
— Я их не брал, — сказал я. — Пацаны начали тренироваться, а я к ним присоединился.
— Пацаны — ночные дежурные, им можно, — сказал Степанов, все более злясь. — А тебе нельзя, у тебя нет разрешения.
— В тринадцатом отряде никакого разрешения не требовалось. Час можно заниматься спортом, если осужденный не занят на работах.
— Ты уже не в тринадцатом, а в шестнадцатом. Здесь свои порядки. Что ты там на воле известный человек, нам положить. Еще раз возьмешь инвентарь в руки, поедешь в карцер.
— А ты что, начальство? — спросил я.
— Я был завхозом отряда еще неделю назад, — злобно сказал он. — Я освобождаюсь. Но если ты подойдешь к снарядам без разрешения… — он остановился. — Не путай нам здесь карты… У нас награждают разрешением пользоваться спортинвентарем. Ты что, не видел, как на тебя другие зэки смотрели, когда ты за инвентарь взялся? Они смотрели, что кто это такой? Вчера появился. Он что, бугор, бригадир, завхоз, ночной дежурный?
— Я все понял, — сказал я.
А сам подумал, что запишусь к капитану Евстафьеву, к киндер-сюрпризу, и получу у него разрешение заниматься со спортинвентарем. В обмен на какие-нибудь услуги.
Этот Степанов был та еще бешеная собака. Мне про него зэки много нарассказали. Назавтра после случая со спортинвентарем меня вызвали к завхозу. Я в это время сидел в ПВО, где этапники вытирали руками пыль и мыли полы, а я писал протокол собрания дублеров секции культурного отдыха. Лешка Лещ, высокий крепкий парень с голосом сержанта, да он, собственно, и был армейским сержантом, научил меня, как переписывать со старых протоколов, делать новые. Как повсюду в России практиковались ложь и туфта, так и в 16-м отряде 13-й колонии УИН. Мы должны были вести целых двенадцать журналов, по количеству секций. И еще один журнал дублеров председателей секций. Я сидел в ближнем правом углу от входа, на подоконниках растения, впереди выключенный телевизор. Запах пыли. Рычание чернявого бригадира этапников, влетавшего время от времени в ПВО. «Выступил з/к Семенов А. В. с предложением…» — выводил я. В это время меня позвали к завхозу.
В комнате завхоза все так же толпилось множество лишних осужденных. Они открывали и закрывали свои баулы, шумели, ссорились. Кто-то просил нитку с иголкой. Горбунок, завхоз, встал из-за стола и потребовал, чтоб все вышли.
— Тут один человек хочет с тобой поговорить, — сказал он, смотря в сторону.
В это время вошел этот Степанов. А завхоз вышел.
— Садись, — сказал Степанов. — Дело есть. Чаю хочешь?
— Не откажусь. — Сам я подумал, что сейчас, возможно, меня отмудохают.
Степанов встал и включил электрочайник на подоконнике…
— Я тут о тебе разузнал. Ты, получается, важный человек.
