родителей. Но, не дождавшись, сбежала в Москву, а потом в Америку. Родители померли, ухаживать за ними некому, брат у Кольки был, тот угорел в бане пьяный. Колька вышел – никого нет. Поклялся отомстить. Поначалу бесился, гулял, хулиганил, еще сидел. А потом ничего, человеком стал. Деньги появились. Живет неплохо. Соседи за помощью на операцию обращаются. Или у кого машину угонят, к нему идут жаловаться. И если в милицию заявления не писал, обязательно вернет.
– Слыхал о процветании такого рода услуг? – спросил Елагин.
– Разберемся, – проглотил Лаврушкин. – Ну, продолжайте.
– А че? – развела руками женщина. – Все.
– Одна просьба. Сейчас вам покажут тело. Она? – произнес милиционер, приподнимая простыню.
– Не. Не она, – уверенно ответила женщина. – Люську я бы сразу признала. Молодая. Это что ж творится? Выходит, и на улицу не выйти!
Лаврушкин махнул рукой, мол, свободна. Однако Рюрик вновь обратился к свидетельнице:
– Опишите, пожалуйста, Степанцову.
– Ну, роста примерно с нее, – кивнула головой свидетельница. – Помоложе тогда была. Чернявая. Нос у этой как-то поострее, а брови у Людки погуще. О! А колечко... Людкино!
Лаврушкин, обращаясь к Рюрику, произнес:
– Мы за Кузьминым. Он, не он... Разберемся. Подъезжай к дежурной части.
Капитан, забрав одного из двоих милиционеров, вскочил в свое подобие джипа и умчался. Вскоре появился милиционер, посланный на опрос торговцев цветами. Он оглядел толпу в поисках Лаврушкина. Не обнаружив, подошел к Елагину. Взяв его за локоть, отвел к забору и произнес:
– Букет чайных роз покупал сегодня только Сеня Шарко.
– Кто он?
– Известен в городе. Ничего хорошего о нем сказать невозможно.
– Ну поехали в дежурную часть, – предложил Рюрик.
Кузьмина взяли тепленьким в постели. Капитан успел с ним пообщаться во время ареста. Ожидать, что бывалый рецидивист расколется в ходе предварительного допроса, было бы верхом наивности, но Лаврушкин радостно потирал руки. Увидев Елагина, произнес:
– Все. Спекся, голубчик.
– Знаешь, я хочу побеседовать с ним с глазу на глаз, – задумчиво произнес Елагин.
– Валяй, но я должен присутствовать, – заупрямился капитан.
– Пойми. Случай тяжелый. При тебе он не раскроется. Ты же уже беседовал с ним?
– Ну? – неопределенно ответил Лаврушкин.
– Я даже не спрашиваю о результатах, – теребя волосы, произнес Рюрик.
– Ничего. У нас есть такие улики, против которых ему не устоять, – похвастался капитан, забыв, кому он обязан раскрытием преступления.
– Ты имеешь в виду нож? – зевнул Рюрик.
– Да, – растерялся опер. – Но откуда?..
– Я приехал за ним. И нужные показания я у него добуду, – пообещал Елагин. – А ты поразмысли. Зачем опытному рецидивисту оставлять на месте преступления такую улику, как всем известный нож?
– Только для того, чтобы его взяли, – предположил Лаврушкин. – А может, ревность глаза залила? Может, у него свидание с цветами, а она ничего в жизни не поняла, и он внезапно решил, что не должна она больше землю топтать? А знаешь, сколько убийств просто по дури происходит?
– Ты лучше скажи мне, кто такой Сеня Шарко? – спросил Елагин.
– Сеня? – Лаврушкин растерялся. – Есть такой отморозок.
– Его надо срочно проверить.
– Слушай, перестань умничать! – разозлился милиционер.
– Да ты не дал договорить. Сержант твой вернулся и доложил, что тот покупал цветы.
– Ладно, – задумчиво сказал Лаврушкин, – болтай.
Рюрик вошел в комнату без окон. Вмонтированные в потолок лампочки, стол, два стула. Несколько листов бумаги, пластмассовая авторучка. Со стороны следователя – кнопка вызова и встроенный магнитофон. Он нажал на кнопку. Ввели задержанного. Елагин кивнул на стул. Кузьмина посадили. Сняли наручники.
– Сержант, подожди за дверью, – произнес «важняк».
– Есть.
Человек должен иметь свое персональное пространство. Обычно оно определяется расстоянием вытянутой руки. Многие люди очень ревностно относятся к физическому вторжению в свое персональное пространство. Они выходят из общественного транспорта морально изнасилованными и долгое время приходят в себя. Им легче стоять часами в пробках, чем проехать несколько минут в метро. Все, что за пределами этой зоны, человека не касается. А вот на самой границе наступают чудеса психологии.
Рюрик взял стул и сел за стол напротив преступника на расстоянии вытянутой руки. Тот настороженно начал присматриваться. Елагин вытащил корочку и произнес:
– Следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры Елагин.
Заключенный лишь слегка приподнял и тут же опустил левую бровь.
– Не стоит удивляться. Я здесь не по твоему делу. Ничего, что на «ты»? Мы ведь одногодки.
– Мобай[4] начальник.
– С тобой, в принципе, все ясно. Любовь, предательство, наказание. Доказательства неоспоримы, а тяжесть наказания будет зависеть от судьи и адвоката. Я занимаюсь проверкой работы местной милиции. Слишком много нареканий. Не просыхают, вымогают взятки, избивают и калечат задержанных. Поэтому хочу задать вопрос относительно условий содержания, корректности задержания, не нарушаются ли конституционные права и свободы.
– Ну ты загнул, начальник! На зоне расскажу – ржать будут. Хотя взяли аккуратно и условия ничего. Может, тебе спасибо надо сказать, что зубы целы?
– А вообще, на работу местной милиции жалобы есть?
– Ты что хочешь, чтобы я дал раскладку[5]
– Так ведь на ментов, – подмигнул Рюрик. – Или ты с ними сотрудничаешь? Так получается?
– Блин, совсем зафаловал[6] – растерялся Кузьмин. – Скажу – стукач, а промолчу – ссучусь[7]
– Ладно, хрен с тобой, – смилостивился Елагин. – Если так трудно переступить свои принципы, считай, что я не задавал этого вопроса. Только вот просто как человеку скажи, для собственного понимания. Как же ты, такой правильный, у человека жизнь посмел отнять?
Рюрик впервые внимательно посмотрел в глаза собеседнику. Он знал, что творится на душе у преступника. Людей обычно тяготит молчание, внезапно наступающее среди напряженного разговора. Кузьмину просто некуда было деваться. Перед ним находился последний «живой» собеседник. Далее потянутся сухие казенные допросы скучающих следователей, мечтающих поскорей закончить формальности и закатиться к любовнице, рвануть попить пива с друзьями или собирать колорадских жуков на огороде. На зоне тоже сильно не пооткровенничаешь. Это не в чести. Он не вынес игры в молчанку и, театрально раздирая рубаху, заорал:
– Она ж, падла, жизнь мне переломала! – Затем, видя, что спектакль должного впечатления не производит, перешел на пониженный тон: – Сама жаловалась на издевательства. Поучить просила. А когда сел, жила у моих предков. Соблазнила отца и брата. Один грохнул другого, и я потерял обоих. Мать не выдержала, умерла. Стерва, еще и у сестры мужа увела. Узнав, что выхожу, исчезла на десять лет. Жизнь поломана. Три ходки... Веришь? Не трогал я ее. Не знал даже, что объ–явилась. А выходит, роковая она для меня, за собой в могилу тащит. А может, она сама себя того?..
– А как нож к ней попал?
– Потерял я его. – Николай напряг лоб. – Когда не помню. Давно. Все его знали. Если бы у кого объ– явился, мне бы сразу стукнули.
– Сталь шикарная, – похвалил Елагин. – Звенит, как струна. Жаль – вещдок. Я ж охотник. А там знаешь, что главное? Ножом похвалиться. Не подскажешь, где такие делают?
– Один с Москвы сталюку притаранил. Ему тут умелец отковал пару штук. Он мне и подарил.
