сестра удовольствия. Думай не о том, чтобы доставить другим удовольствие, а о том, чтобы служить им.
– Прости меня, Спейдвил, если я еще рассуждаю по-женски.
– У СПРАВЕДЛИВОСТИ нет пола. До тех пор, Тайдомин, пока ты будешь помнить, что ты женщина, до тех пор не достигнешь ты божественной апатии души.
– Но где нет женщин, нет детей, – сказал Маскалл. – Откуда взялись все эти поколения людей Хейтора?
– Жизнь рождает страсть, страсть рождает страдание, страдание рождает стремление к избавлению от страдания. Люди толпами сходятся в Сант отовсюду, чтобы залечить шрамы своей души.
– Вместо понятной для всех ненависти к удовольствию какую простую формулу предлагаешь ты?
– Железная покорность долгу, – ответил Спейдвил.
– А если они спросят: «Насколько это совместимо с ненавистью к удовольствию»? – что ты заявишь?
– Я отвечаю не им, я отвечаю тому, кто задал вопрос, – тебе, Маскалл. Ненависть это страсть, а все страсти вырываются из темного пламени эгоизма. Вовсе не нужно ненавидеть удовольствие, просто проходи мимо него, спокойно и безмятежно.
– Что является критерием удовольствия? Как нам всегда распознавать его, чтобы избежать?
– Твердо следуй долгу, и такие вопросы не возникнут.
Через некоторое время Тайдомин робко дотронулась пальцами до руки Спейдвила.
– Ужасные сомнения одолевают меня, – сказала она. – Этот поход в Сант может закончиться плохо. Я вижу тебя, Спейдвил, и себя, лежащих мертвыми и залитых кровью, но Маскалла там нет.
– Мы можем уронить факел, но он не погаснет, и другие поднимут его.
– Дай мне знак, что ты не такой, как другие люди – чтобы я знала, что кровь наша не прольется напрасно.
Спейдвил посмотрел на нее сурово.
– Я не волшебник. Я убеждаю не чувства, а душу. Зовет тебя в Сант твой долг, Тайдомин? Тогда иди. Не зовет он тебя в Сант? Тогда не ходи дальше. Разве это не просто? Какие еще знаки нужны?
– Разве я не видела, как ты рассеял эти смерчи из молний? Никакой обычный человек такого сделать не смог бы.
– Кто знает, что может сделать человек? Один может сделать одно, другой – другое. Но что могут сделать все – исполнить долг; и чтобы открыть им глаза на это, я должен идти в Сант, и если нужно, сложить там голову. Ты по-прежнему будешь сопровождать меня?
– Да, – сказала Тайдомин, – я пойду за тобой до конца. Это тем более необходимо, что я продолжаю огорчать тебя своими замечаниями, а это значит, я еще нетвердо усвоила урок.
– Не будь смиренной, ибо смиренность всего лишь самооценка, а когда мы думаем о себе, нам приходится пренебрегать какой-то деятельностью, которую мы могли бы мысленно планировать или намечать.
Тайдомин оставалась встревоженной и обеспокоенной.
– Почему в этой картине не было Маскалла? – спросила она.
– Ты сосредоточилась на этом предчувствии потому, что оно кажется тебе трагическим. В смерти нет ничего оригинального, Тайдомин, как и в жизни. Есть только правота и неправота. Что проистекает из правых и неправых поступков, не имеет значения. Мы не боги, создающие мир, а просто мужчины и женщины, выполняющие наш насущный долг. Мы можем погибнуть в Санте – так привиделось тебе; но истина будет жить.
– Спейдвил, почему для начала своих трудов ты избрал Сант? – спросил Маскалл. – Эти люди, одержимые своими идеями, вряд ли последуют за новым светом.
– Где плохое дерево растет, хорошее будет процветать. Но где деревьев нет вообще, ничего расти не будет.
– Я понимаю тебя, – сказал Маскалл. – Возможно, здесь нам предстоит мученичество, но в других местах мы походили бы на людей, проповедующих перед свиньями.
Незадолго до заката они достигли оконечности черной равнины, над которой высились черные скалы Сант-Левелса. Головокружительная, искусственно созданная лестница из более чем тысячи ступенек различной высоты, извиваясь и разветвляясь, чтобы обойти выступы утесов, вела наверх. Место, где они стояли, было защищено от режущего ветра. Бранчспелл, наконец, сиял ярко, и перед самым закатом наполнял облачное небо яркими пылающими красками, некоторые из сочетаний которых были новыми для Маскалла. Горизонт отстоял так далеко, что, окажись вдруг Маскалл на Земле, ему показалось бы, что он находится под куполом какого-то небольшого собора.
Он осознал, что находится на чужой планете. Но это не взволновало и не вдохновило его; он воспринимал лишь нравственные идеи. Оглянувшись назад, он увидел равнину, на несколько миль лишенную растительности, которая тянулась к Дискурну. Подъем был таким равномерным, а расстояние столь огромным, что громадная пирамида казалась всего лишь небольшой опухолью на теле земли. Спейдвил остановился и в молчании оглядел местность. В вечернем свете его фигура выглядела еще более плотной, темной и реальной, чем когда-либо. Черты лица его выражали непреклонность.
Он обернулся к своим спутникам.
– Что изумляет больше всего во всей этой изумительной картине? – спросил он.
– Просвети нас, – сказал Маскалл.
– Все, что видите, рождено от удовольствия и движется от удовольствия к удовольствию. Нигде нет
