сказала: «Смерть француженкам!» Сейчас развелось много бельгийских проституток, которые выдают себя за француженок, и, по ее словам, они зарабатывают лучше других. Согласившись с моим планом, она была готова на все, чтобы заработать побольше. А потом я ушел.
— В одиннадцать?
— Незадолго до одиннадцати.
— А через час полицейский обнаружил ее тело на той улице или в переулке, всего в нескольких ярдах оттуда, к северу от Баркли-сквер…
— Джонс-стрит.
— Со сломанной шеей.
— Вряд ли она долго мучилась. Смерть была мгновенна, кто бы это ни сделал.
— А где была ее собака, эрдельтерьер?
— Ей пришлось от него избавиться. Пес громко лаял, и какому-то клиенту не понравилось.
— Пес мог спасти ей жизнь. У меня когда-то был фокстерьер, он никого ко мне близко не подпускал.
— Будь у тебя ее профессия, с такой собакой ты бы карьеру не сделала.
— Не стоит шутить по этому поводу. Нехорошо.
— Ладно, хватит об этом, давай лучше выпьем. Где твой бокал? Когда еще у меня дома будет такая выпивка!
— Нет, я больше не хочу. Мне пора.
— Никуда ты не уйдешь. По крайней мере, сейчас.
— Я хочу домой, Ронни.
— Нет, ты хочешь того же, что и я, и не делай вид, будто это не так. Дай мне свой бокал. Мы не можем всегда быть честными, особенно в таких случаях, как этот, и давай сделаем все, что в наших силах, чтобы быть честными хотя бы друг с другом. К тому же не стоит изменять старым привычкам.
Глава IV
— Для чего я живу? — переспросил сэр Симон. — Что ж, раз вы прямо ставите этот вопрос, то мне придется на него ответить: жить мне, в общем-то, незачем. Я еще не разучился наслаждаться хорошим кофе, если бывает такая возможность; по утрам мне нравится ощущение свежести после бритья; я с удовольствием говорю об Индии с терпеливым и сколько-нибудь осведомленным собеседником и так далее. В мире существует множество приятных мелочей, и я полагаю, что все вместе они дают мне повод или хотя бы импульс, чтобы жить изо дня в день. Но я понимаю, что в моей жизни больше нет никакой конкретной цели и, возможно, — смысла.
— Вам явно не по вкусу прозябание в этой гостинице, — заметил мистер Бикулла, глядя на исцарапанный шкаф в викторианском стиле, выцветший зеленый ковер, умывальник, кровать, покрытую стеганым одеялом из искусственного шелка.
— Вероятно, я слишком избалован. С детства привык к большим комнатам и к тому, что их много. Но когда начинал служить, жил в очень скромных, даже суровых условиях, и меня это нисколько не смущало. Мне было не до этого, к тому же молодые люди не придают большого значения роскоши; по крайней мере, так было в мое время. Позже я, разумеется, стал жить на широкую ногу и даже, пожалуй, шикарно. И переход от той жизни к этой, переезд из Индии, где еще живы старые британские традиции, в дешевую гостиницу в нынешнем пуританском духе был для меня очень болезненным. Нет, мне решительно не нравится жить в аскезе на просторах Кенсингтона.
— Мне тоже здесь не очень нравится, — сказал мистер Бикулла, — но я примирился с этим бытом, чтобы позволять себе другие удовольствия, — иначе у меня не хватило бы на них средств. Я всегда неохотно отказывал себе в наслаждении, а вот без комфорта я вполне могу обойтись. Я легко приспособился к жизни в «Бовуар Приват Отеле», потому что, в отличие от вас, не привык к роскоши и не могу шутить и иронизировать по этому поводу.
В шатком плетеном кресле мистер Бикулла казался более громоздким, чем был на самом деле; удивительно, как он вообще мог в этом креслице уместиться. Но и у себя, и в комнате сэра Симона он всегда уступал большое кресло своему почтенному собеседнику; в одной комнате кресло было кожаное, обтрепанное, в другой — обитое ситцем с цветастым узором, и постоянные перемещения своего шаткого кресла из комнаты в комнату не причиняли мистеру Бикулле особых неудобств. Как кавалерийский офицер, он всегда был в седле и, по обыкновению, держался прямо.
Они были знакомы около двух месяцев, и дружба их постепенно крепла. В читальном зале Британского музея, куда время от времени заходил мистер Бикулла, его внимание однажды привлек пожилой человек с изысканными манерами, который со смирением обычного школяра еле тащил дюжину огромных ветхих и потрепанных томов. Он был высок и седоволос, лицо цвета слоновой кости выражало то терпение, какое иногда скрывает аристократическое высокомерие, — терпение человека, многие годы судившего других и повелевавшего всеми, бесчисленное число раз видевшего преступные и безрассудные поступки людей и прекрасно знавшего, чего можно ожидать от человечества. И вот теперь он, непривыкший к физическим нагрузкам, с великим трудом нес свои книги. Ныне терпимость властелина свелась к усердию скромного ученика. Этого человека, думал мистер Бикулла, заинтригованный увиденным и продолжавший размышлять, в свое время, наверное, охраняли гвардейцы на черных лошадях, ему, вполне возможно, внимали толпы и судьи, а теперь он, как мастеровой, несет кипу пропыленных книг, кирпичи, из которых еще не выстроилось здание…
Две книги, а затем еще одна упали на пол и раскрылись. Мистер Бикулла наклонился, чтобы поднять, и незнакомец пробормотал слова благодарности. Мистер Бикулла с любопытством посмотрел на заглавия этих томов, а примерно через час сумел мимоходом заглянуть в школьную тетрадь, где делал записи этот джентльмен. Из того, что там было написано, он понял больше, чем можно было ожидать:
— Вас это интересует? — спросил пожилой джентльмен, бесшумно вернувшийся на свое место.
— Приношу вам свои извинения, — сказал мистер Бикулла, смутившись от неожиданности. — Да, меня это интересует, что нисколько не умаляет моей вины…
— Напротив, это почти комплимент. Вам незачем извиняться.
Тем не менее мистер Бикулла ждал около получаса, пока незнакомец не закончил своих занятий и не направился к выходу; догнав того, он еще раз попросил прощения за свою бестактность. Мистер Бикулла
