Незабываемо было зрелище этого седого и улыбающегося человека, покрытого щебечущими пташками; оно останется среди самых дорогих воспоминаний. Перед нами было одно из чудес природы; мы свидетельствовали, как малые пташки сидели рядом с воронами и те не вредили меньшим собратьям.
Одна из обычных радостей Куинджи была помогать бедным так, чтобы они не знали, откуда пришло благодеяние. Неповторяема была вся жизнь его. Простой крымский пастушок, он сделался одним из самых прославленных художников исключительно благодаря своему дарованию. И та самая улыбка, питавшая птиц, сделала его и владельцем трех больших домов. Излишне говорить, что, конечно, все свое богатство он завещал народу на художественные цели.
Так вспомнилось в записном листе 'Любовь непобедимая'. А в 'Твердыне пламенной' сказалось.
'Хоть в тюрьму посади, а все же художник художником станет', — говаривал мой учитель Куинджи. Но зато он все же восклицал: 'Если вас под стеклянным колпаком держать нужно, то и пропадайте скорей: жизнь в недотрогах не нуждается!' Он-то понимал значение жизненной битвы, борьбы света с тьмою.
Пришел к Куинджи с этюдами служащий: художник похвалил его работы, но пришедший стал жаловаться:
— Семья, служба мешают искусству.
— Сколько вы часов на службе? — спрашивает художник. — От десяти утра до пяти вечера.
— А что вы делаете от четырех до десяти?
— То есть как от четырех?
— Именно от четырех утра?
— Но я сплю.
— Значит, вы проспите всю жизнь. Когда я служил ретушером в фотографии, работа продолжалась от десяти до шести, но зато все утро от четырех до девяти было в моем распоряжении. А чтобы стать художником, довольно и четырех часов каждый день.
Так сказал маститый мастер Куинджи, который, начав от подпаска стада, трудом и развитием таланта занял почетное место в искусстве России. Не суровость, но знание жизни давало в нем ответы, полные сознания своей ответственности, полные осознания труда и творчества…
Помню, как Общество поощрения художеств пригласило меня после окончания Академии художеств помощником редактора журнала. Мои товарищи возмутились возможности такого совмещения и прочили конец искусству. Но Куинджи твердо указал принять назначение, говоря: 'Занятый человек все успеет, зрячий все увидит, а слепому все равно картин не писать'.
Сорок лет прошло с тех пор, как ученики Куинджи разлетелись из мастерской его в Академии художеств, но у каждого из нлс живет все та же горячая любовь к Учителю жизни…
ГУСЛЯР ЖИВОПИСИ
…наше ясное солнышко — Виктор Михайлович Васнецов… В нем бьется особая струнка…
Виктор Михайлович Васнецов (1848 — 1926) — автор героико-эпических и сказочных полотен, мастер монументальной живописи, театральной декорации, график-иллюстратор. Создал ряд архитектурных проектов. Профессор. Действительный член Академии художеств, из которой вышел в 1905 году. Член Товарищества передвижных художественных выставок. Жил вПетербурге, а затем в Москве.
Гостить в тереме у Васнецова (ныне музей В. Васнецова близ Садового кольца) особенно приятно с детьми. Мой маленький товарищ и я, как обычно, путешествовали вначале по нижним комнатам: гостиной, столовой, затем витая лестница привела в мастерскую… Комнату огромную — взмахни крыльями и весело- шумно полетишь вдоль пышущих красками полотен, а хочешь — через огромное же окно вылетишь прямо в приютившийся у дома садик… Но в комнате нельзя летать, прыгать и бегать. Со стены глядит нарисованная углем детская головка, прижимающая пальцами к губам: тише! Мастер работает. И мы с маленьким товарищем, завидев символ молчания, примолкли… Хотя мастер давно уже не искал здесь цвет, нужную краску. Палитра его лежала без употребления уже пятьдесят шесть лет. Чахли кисти в берестяном коробе, а краски в тюбиках окаменели. И стоял я в недоумении: отчего же катятся слезы из детских глаз, нарисованных художником? Тишина для работы, работа для радости. А радость неотделима от грусти? О чем? О несбывшемся?
А мой маленький товарищ испуганно попятился от 'Бабы-яги', и я вдруг увидел, как она страшна и грозна. Ее обманут, изведут, но много вреда и бед еще принесет эта корявая старушка. Мальчишка оказался у 'Царевны-Несмеяны' и уже не ушел от нее — жалко стало девушку, которую никак не могли развеселить гудош-ники и скоморохи. И впервые подумалось мне о том, что Васнецов — взаправдашний сказочный художник. Воспринимавший сказку как нечто реально существующее, бывшее, гулявшее, воевавшее и строившее на земле, он и сам там чувствовал себя увереннее, чем в мире, ему современном, который 'беспокоит… мучает, так тяжело и грустно за него…'. Тем более что находили у художника душу поэтическую и, говоря о нем, злоупотребляли эпитетом 'нежный'.
Быстрый, почти летящий, тонкий, светлый, изящный, склонный к приятному разговору и задумчивости — 'ясное солнышко' Виктор Михайлович, Репин рисовал с него своего Садко.
С ним трудно было спорить, а фантазировать легко. Входил с улицы: 'Сколько я чудес видел'. И наверняка чудеса эти существовали. Или заявлял, мол, хотелось бы ему 'полетать по белу свету'. Именно полетать…
Это и заставило его написать поэму семи сказок. Это заставляло любить музыку, уводящую от суеты сует, исцеляющую от сиюминутных тревог. Он всегда торопился в третьяковский 'дом в Толмачах', садился у печки и, может быть, грезил. Музыке поклонялся, как прекрасному таинству, говорил: 'музыкой можно лечиться'. И лечился Бетховеном, Бахом, Моцартом 'из хороших рук'. Следует, очевидно, верить словам художника о своих картинах: 'Все они были раздуманы и писались в ощущениях музыки'. Так определяли и современники: 'Картина 'После побоища Игоря Святославовича с половцами' звучит как 'Богатырская симфония' Бородина'.
Поэтическая натура привела его к сказке, народному эпосу. Первым заметил это замечательный учитель многих поколений русских художников П. П. Чистяков. Васнецов плакал, читая строки его письма: 'Вы… поэт-художник. Таким далеким, таким грандиозным, по-своему самобытным русским духом пахнуло на меня, что просто загрустил: я, допетровский чудак, позавидовал вам…' Это учитель писал о картине 'После побоища Игоря Святославовича с половцами'.
Помните, 'Боян бо вещий': 'Ту ся брата разлучиста на брезе быстрой Каялы; ту кровавою вина не доста: ту пир докончаша храбрии русичи: сваты попаиши, а сами полегоша на землю русскую. Ничить трава шалащами, а древо с тугою к земли преклонилось…'
Васнецовское поле битвы красиво. Богатырским сном спит на своем голубоватом плаще, откинув руку, как после тяжелой работы, воин в красных сапогах. А рядом красавец юноша запрокинул каштановую голову, в сердце его вонзилась вражеская стрела… На густой траве, среди голубеньких цветов, все это сочно, негромко, будто сон нарисован. Неподвижен, словно готовящийся спуститься, занавес — край неба, и повисли в этой неподвижности рыжие коршуны — им пировать…
Обаятельной лирической поэмой назвал И. Грабарь 'Аленушку'. Присела она на камень, поджала натруженные ноги, на золотые листья смотрит, в темную воду, ищет братца Иванушку и не находит. Околдовали его злые люди… Темен лес вдали, отчаянное ее горе оттеняет. А на этюде она еще лучше, голову на руки положила, взгляд не в воду устремлен — на зрителя, не безнадежность в ее позе — тревожное ожидание. Озабоченная, серьезненькая девочка-подросток с глазами 'абрамцевской богини', 'девочки с персиками' Веры Мамонтовой.
Васнецова все 'сажали' то на ту жердочку, то на эту. Он же уподобился изображенному им витязю, который, опустив красное копье, читает надпись на камне: 'А прямо поедешь…' Так и поехал прямо, чтобы и
