Лежала Настенька на печке,Начфин проезжий — на полу.Посапывали две овечкиЗа рукомойником в углу.В окне белела смутно вишня,В кустах таился частокол.И старой бабке стало слышно,Как босиком начфин прошел.Ее испуг, его досадаИ тихий жаркий разговор.— Не надо, дяденька, не надо!— Нет, надо! — отвечал майор.Не на Дону, уже за БугомНачфин ведет свои дела,Но не отделалась испугом,Мальчонку Настя родила.Черты бессмысленного счастья,Любви бессмысленной черты, —Пленяет и пугает НастяСияньем юной красоты.Каким-то робким просветленьем,Понятным только ей одной,Слегка лукавым удивленьемПред сладкой радостью земной.Она совсем еще невиннаИ целомудренна, как мать.Еще не могут глазки сынаЕй никого напоминать.Кого же? Вишню с белой пеной?Овечек? Частокол в кустах?Каков собою был военный:Красив ли? Молод ли? В годах?Все горечи еще далёки,Еще таит седая раньСтаничниц грубые попреки,И утешения, и брань.Она сойдет с ребенком к Дону,Когда в цветах забродит хмель,Когда Сикстинскую мадоннуС нее напишет Рафаэль.
1955
ПОДРАЖАНИЕ КОРАНУ
Глава XCIXНе упаду на горы и поляНи солнцем теплым, ни дождем весенним:Ты сотрясешься, твердая земля,Тебе обетованным сотрясеньем.Ты мертвецов извергнешь из могил,Разверзнутся блистательные недра.Твой скорбный прах сокровища таил,И ты раздашь их правильно и щедро.Узнает мир о друге и враге,О помыслах узнает и поступкахЗакоченевших в тундре и тайге,Задушенных в печах и душегубках.Один воскликнет нагло и хитро: