вообще плохое предчувствие? Ты помнишь?
— Помню, — ответила она. — Тогда сгорел пятый подъезд нашего дома. Там жила половина моих подруг.
— Ну вот теперь снова. Я чу-увствую беду, Лена. Грянет гром… над головой твоей и моей.
— Не нужно так говорить, — с усилием сказала она и было дернулась, чтобы уйти, но Сергей так сильно сжал ее запястье, что Лена еле слышно вскрикнула, и ему пришлось распустить свои пальцы.
Она склонила лицо, стараясь не смотреть на него, расплетшийся локон упал на ее лоб, и Сережу вдруг залила такая волна нежности, что он испугался и за себя, и за Лену, и за весь этот мир, который отказывался впустить в себя сразу столько бурного и светлого.
— Я люблю тебя, — сказал он. — Если ты не поняла, то я могу повторить: я люблю тебя точно так же, как тогда, перед армией, даже больше. И еще если ты не поняла, то я скажу… я поехал в Москву ради тебя. Может, это глупо и я ничуть не поумнел с тех пор, как ты говорила мне, будто я еще совсем юный… но пусть будет глупо.
«Это действительно глупо», — хотела было сказать Лена, но не успела, потому что Сережа Воронцов вскочил и схватил ее за плечи — она не сопротивлялась. Он притянул ее к себе и начал целовать ее губы, глаза, шею, лоб, а она стояла бледная, неподвижная, и смотрела на Сергея застывшим взглядом, в котором он так и не мог разглядеть желанного «да».
И лишь он снова поднял на нее глаза, как в коридоре прогремел мощный негодующий вопль:
— Да ты че творишь, бл…?!
Воронцов резко повернулся: Фирсов, огромный, багровый, с каменеющими скулами и вздувшимися, как узловатые веревки, жилами на могучей шее, буквально летел на него, нежданно вывернув из-за угла…
Лена оттолкнула Воронцова и прижалась к стене, повернув к мужу бледное, оцепеневшее лицо с широко распахнутыми бархатными глазами, в которых стояли слезы.
Фирсов налетел на Сережу, как вихрь; тот даже не сопротивлялся, когда Алексей наотмашь ударил его по лицу тяжелой, словно бы железной ладонью, и Воронцов отлетел к стене, тяжело ударившись о нее головой и не успев молниеносно скооординироваться, как без особого труда и чисто автоматически делал он это прежде.
— Алеша-а, не надо-о!! — метнулся испуганный крик Лены, но Фирсов, очевидно, потеряв контроль над собой, подскочил к Воронцову и ударил его ногой под ребра.
Сережу, куда более легкого, чем Фирсов, отбросило метра на два, но, вопреки ожиданию, боль не пригвоздила его к полу и не скрючила, как червяка, насаженного на рыболовный крючок.
Он поднялся, вытер кровь с разбитого лица и широко шагнул к Фирсову… у него не было ненависти к этому человеку, злобы за то, что тот ударил его… скорее какой-то азарт, словно Сергей не воочию видел Алексея Фирсова, а вынужден был проходить его в качестве одного из уровней компьютерной игры. Фирсов, который уже было направился к жене, вскинул на него глаза и начал было разворачиваться, но не успел: его великолепной скорости и реакции не хватило, чтобы парировать удар Воронцова.
Сотрудника службы безопасности Романа Вишневского отбросило так, словно к нему приложились средневековым стенобитным орудием: Сережа вложил в правый хук всю мощь, на какую только был способен. Вся выучка, вся реакция, которую он развил и приумножил на войне, помноженные на жгучую ревность и злобу, пошли в дело.
— Ы-ыкххх!..
Алексей Фирсов упал на ковровую дорожку и растянулся во весь рост, и его лицо немедленно густо залилось кровью. Кровь хлынула на пол, и у головы Алексея за считанные секунды образовалась лужица крови.
Лена ахнула и, оттолкнувшись от стены всем телом, бросилась к Фирсову; по коридору уже бежали охранники Аскольда, а Лена повернула к Сергею искаженное ненавистью лицо (он никак не ожидал такого, особенно после того, как сильно она испугалась за него) и выпалила:
— Вот только это и умеешь… тварь! Ничего хорошего… ничего хорошего не сделал за всю жизнь! Как был Нищиным, так Нищиным и остался!
— Молчи, сука! — без участия сознания Сережи Воронцова холодно выговорили его губы, и его язык не отсох от этих слов и еще от сознания того, что все сказанное Леной, по сути, было правдой.
Охранники схватили Воронцова под руки и повели по коридору, приговаривая:
— Выспаться вам нужно, Андрей Львович… выспаться.
Сережа вошел — точнее, его «вошли» охранники — в квартиру, в которой жил Аскольд, и, слабо трепыхнувшись, замер прямо на пороге. И было отчего.
— Я… тут живу? — пролепетал он.
— Ну вот, опять забыл, где живет, — добродушно громухнуло над ухом. — Ничего, а то в прошлый раз вообще и имя свое напрочь забыл.
— Да ты, посмотри, посмотри, тут ли ты живешь? — снисходительно-неуклюже поддел неадекватного «босса» второй охранник.
И Сережа посмотрел, потому что посмотреть было на что. Перед ним, необозримое, как футбольное поле, расстилалось белое и абсолютно пустое пространство. Где-то там, вдалеке, метрах в ста от входа, слабо светилась белым люминофором стена, ограничивающая это пустое белое пространство. Потолок без признака светильников, тем не менее переливался глубокоими, хоть и несколько однообразными, сине- зеленой части спектра, тонами. Где-то у боковой стены началась мощная сине-зеленая волна, весь потолок потемнел, сгустившись до нежно-зеленой ряски и соответствующим образом изменив белое пространство — а потом по потолку пошли прихотливые сине-белые валы, до жути напоминающие перевернутое, зависшее над головой море. Верно, в потолок были вделаны мощные фосфоресцирующие пластины, и создававшие этот замечательный морской эффект.
— Зачем… так? — выбулькнул Сережа, подавленный всем этим великолепием. У него, кажется, даже началась морская болезнь.
— Ну ты, Андрей Львович, даешь, — сказали ему, — ты же сам задал эту «морскую» программу компьютеру, когда уезжал на гастроль. Вот теперь тебя и встречают этой заставочкой. Хотел бы — поставил что-нибудь более спокойное. Хотя, если по мне, так эта заставка самая лучшая.
— Выключите, — попросил Сережа, пытаясь разуться, и упал. Уже с пола он попросил:
— А куда можно… можно поставить обувь?
Охранники переглянулись.
— Ну ты даешь, Львович, — буркнул один из них. — Даешь стране угля. Ну-ка, вставай. Дима, иди выключи заставку, Андрей Львович дурковать изволят.
Воронцов разулся. Беспомощно огляделся в поисках какой-либо мебели, куда следовало ставить обувь — но ничего подобного не находил. Охранник, кажется, уловил его затруднение, потому что нажал на камейный, в виде изящного контура женской туфли, белый же выступ в стене, — и бесшумно отъехала белая панель, и на Сережу медленно выдвинулась обувная полка с самыми прихотливыми фиксаторами обуви. Полка была зеркальной, и бесчисленное количество «шузов» на ней ничуть не стесняло отражений — размеры указанного гардеробного элемента интерьера превышали пять метров в длину и два в высоту.
— Черт… — выговорил Сережа. — Ну и ну. Оставь эту полку, пусть так стоит… выдвинутой. Да, ребята… а где тут у меня бар.
— А это дальше, — пояснил охранник. — Идем. Они углубились в белое пространство этой, с позволения сказать, квартиры, и когда очутились в привилегированном обществе пяти роскошных белых кожаных кресел и такого же дивана-аэродрома, не замеченных — благодаря их цвету — Сережей с порога, охранник Дима нажал еще одну выпуклую гемму на стене, и снова бесшумно отъехала огромная белая панель. За ней оказался громадный золочено-хрустальный сверкающий бар, включавший в себя, верно, не менее тысячи бутылок с различными напитками, большей части из которых Сережа не то чтобы никогда не пил, но даже и не знал таких названий.
— Ну что, — сказал бодигард, — выпьешь немного, Андрей? Хотя, конечно, тебе не велено много давать, ты у нас и в самолете что-то скукшенный был.
