— Это не я был, — твердо выговорил Сережа. — Это не я… аз есмь, — непонятно к чему добавил он.
— «Мартеля» ему налей, — отрывисто приказал первый охранник Диме. — Что-то он опять чушь несет, а с коньяка успокоится и спать ляжет.
Сережу понесло. Как, ему уже и выпить нельзя без того, чтобы за ним не присматривали, как за ребенком! Его, человека, который видел смерть, который чувствовал, как холодные ребра чеченских гор вонзаются в его собственные, еще теплые и живые… тогда, когда на ночь они пили совсем не кока-колу, чтобы набросить сеть мутного спокойствия на бьющиеся, как бабочки, ломающие крылья нервы…
Он склонился к Диме и, некстати икнув, доверительно сообщил:
— Не надо меня как ребенка… Я — я не в штабе писарррем… меня смерррть несколько раз за яйца шшшупала!! — вдруг гаркнул он и, вырвав из пальцев побледневшего от неожиданности Димы бокал с «Мартелем», отпрокинул в глотку так, будто не дорогущий французский коньяк это был, а дрянная денатуратосодержащая жидкость из числа тех, что распивал на квартире со своей былой сожительницей дедушка Воронцов.
— Так, — сказал первый телохранитель, — поехало… Скоро задрыхнет, ничего.
— М-между прочим… вы меня неправильно поняли, — сказал Сережа. — Ррребята… — в углу его глаза блеснула полновесная алкогольная слеза, — ребята, может, вы мне поможете, а?
— Конечно, поможем, в чем проблема?
— Рррябята, — Сережу неудержимо клонило в сон, но он хотел, прежде чем накроет его громадный темный колпак забытья, выговорить все то, что упорно не удерживалось в нем, как ужин в желудке перепившего алкоголика, — ррребята, я должен вам при-знац-ца: я вовсе не тот, кто я… кто я есть. Вы ведь думаете… кто я? А? Вот скажите, что вы пррра-а меня дума-ите? А? Ну? А?
Он даже привстал, пересыпая свою речь этими бесчисленными «а?», и мутно пялился на хладнокровно сидевших перед ним охранников до тех пор, пока ножки не подогнулись предательски и он не ткнулся задом в мягкое гнездо кожаного белого кресла.
— Вот вы думаете, что я — это я. Аскольд. Да? А вот я-а вовси-и и… не… не он. Я не он. — Сережа бездарно путался в местоимениях, что вызвало у бодигардов все больший иронический скепсис на лицах. — М-между прочим, мой отец — сантехник. Ну да… сантехник. Гришка. Он пьет.
— Почему? — с участливым видом врача-психиатра осведомился первый охранник.
— Поч-чему? Ну… потому что он алго-ко… алголи… алкаш. Вы мне верите? Нет, скажите… вы же верите, что я вовсе не… что вы мне вери-те…
На последнем слоге Сережа запнулся и, склонив голову на плечо, позорно заснул прямо в кресле.
— Все нормально, Дима. Заснул. Ну и загнул же он. «Мой папаша — сантехник». Оно, конечно, Лев Борисович Габрилович гнида редкая, но на сантехника смахивает мало.
— Это еще ничего, — сказал Дмитрий. — Он месяц назад так напился в «Центральной станции», что начал рассказывать мне о том, будто он этот… Понтий Пилат. И говорил, что его мучает болезнь такая смешная… то ли гемикрания, то ли фенилкетонурия.
— Ну и познания у тебя, Дима.
— А я в свое время учился в меде. Мединституте. До третьего курса доучился.
— А потом выгнали, что ли?
— Ну да. Ладно, давай кантовать его. Сына сантехника… Может, в спальню перенесем?
И Дима показал пальцем в сторону белой двери, едва заметной на фоне белой же стены. Такие двери располагались вдоль стены с интервалами примерно в десять метров. За ними находились спальни, джакузи, кабинет, домашняя студия, плэйхолл (так именовал Аскольд напичканную аппаратурой комнату с компьютерами и домашним кинотеатром) и тому подобные буржуйские заморочки.
— В спальню? Да нет, пусть тут спит. Ему сейчас везде хорошо.
И охранники, выудив своего уже храпящего босса из кресла, аккуратно разместили на огромном диване и прикрыли серым шотландским пледом, который достали, как следует догадаться, из-за очередной огромной панели, скрывавшей за собой целый склад разнообразнейшего постельного белья.
ГЛАВА ВТОРАЯ. ПРИНЦ И МЫСКИН В КЕМПИНГЕ «КУКОЙ»
Бах!!
Выстрел грохнул, словно под тяжестью многих лет изломился ствол толстого старого дерева. И рухнул… рухнул Гришка Нищин. Он взмахнул руками, словно сосершивший непоправимую ошибку эквилибрист на канате над пропастью — словно пытался удержаться, сбалансировать, уже понимая, что ему не вытянуть, не сохранить спасительное равновесие. Нет, Гришка не вытянул. Он упал лицом в росную траву, скатившись в углубление у левого переднего колеса своей машины.
Аскольд выронил пистолет, но за секунду перед тем, как оружие ухнуло бы на землю, в высокую прибрежную траву, Гриль наклонился и, молниеносно выбросив вперед левую руку в перчатке, поймал «ствол».
— Молодец, — сказал он. — Попал.
— Это как в анекдоте, — подал голос Рукавицын. — Пошел мужик на на охоту, взял с собой двустволку, и вдруг глядь… бежит на него, значится, дикий кабан. Ну он, типа, не растерялся и пальнул в него из обоих стволов. Дымовал, ничего не видать, мужик стоит и кумекает: ну, попал он в кабана или не попал? Дым рассеивается, кабан стоит жив-здоров и говорит:
— Ну что, мужик — ты попал…
Гриль даже не подумал смеяться, а об Аскольде, почувствовавшем себя именно в положении мужика из анекдота, и говорить не приходится…
— С одним ты справился довольно удачно. Теперь вот этого, — сказал Гриль, показывая пальцем на Мыскина. — Ну, что ты застыл, Андрюша? Как говорится, семь бед — один ответ.
Алик широко шагнул в сторону Гриля и проговорил:
— Какая же ты падла, а? Жалко, что тебя не добили там, в «Белой ночи». Жалко…
— Твой же друг Сережа Воронцов и поспособствовал, чтобы меня не убили, — сказал Гриль. — Видел бы ты, как он ловко отбивался от этих уродов, которых я же, собственно, и сподобил на маленький штурм гримерки Аскольда. Они, правда, так обжабились, что меня не узнали и могли угрохать, но все обошлось. А ты, я смотрю, тоже парень горячий. Ладно, мы пошутили. Никто тебя убивать не собирается. Незачем это. Андрюшу мы уже и так повязали по рукам и ногам. Так что имею честь пожелать вам доброго утра.
С этими словами Гриль уселся в «девятку» вместе с Рукавицыным и уехал. Алик и Принц остались в ужасном положении: на пороге накатывающегося утра, без денег, без малейшего представления о том, что же, собственно, делать дальше. Без, без, без… Зато с трупом Гришки Нищина, зато с машиной, все еще числящейся в угоне. С милым городком Богородицком, где шарились свирепые менты-мздоимцы во главе с пучеглазым майором Филипычем, в нескольких километрах от них.
Аскольд сел на корточки и прикрыл руками глаза:
— О-о-о, бл… — а…
— Да, это жесткарь, — пробормотал Алик, садясь рядом с ним прямо на мокрую траву, — это жестко… чудовищный жесткарь. Да… и Гришка тут же… можешь считать, что ты с ним за его ремень расквитался.
— Расквитался… — машинально пробормотал Андрюша Вишневский, а потом поднял на Мыскина осоловело-мутные глаза и произнес:
— Ну как глупо вышло, да? Я же его убил? Убил, да?
— Убил, наверно, — уныло признал Алик. — А этот козел Гриль положил пистолет, из которого ты стрелял, в полиэтиленовый пакет. А на нем самом перчатки были. Урод. А у него теперь все карты на руках. Вот захочет, сейчас ментов встретит и скажет: дескать, дорогие мусора, видел я там вашего нарушителя, он своего собственного папашу застрелил. И полный набор доказательств налицо, — вздохнул Мыскин. — На
