своего маневра.
Пальцы, выдавившие жизнь из Эрика Жодле, сжались. Сжались вокруг рукояти миниатюрного пистолета «беретта», искусно запрятанного в карман.
Черный человек даже не открывал глаз. Ему было очень больно, перед мысленным взглядом выпархивали красные сполохи, рассыпаясь концентрическими кругами и полукружиями. Так что он вытянул свое оружие, которое так и не применил против Жодле за ненадобностью, – вслепую. Вытащил и, вскинув, наугад назад на курок.
Сухо гавкнул выстрел. Осип, которому прохватило навылет плечо, машинально выпустил черного человека и попятился к стене. Рукав его рубашки стремительно набухал от крови. Киллер вскинул на него пистолет, но тут из-за угла вышел охранник ресторана, которого привлек шум. Верно, охранник думал, что какой-то разгулявшийся посетитель начал буянить и крушить мебель и сантехнику. Такое бывало не раз, и охранник вальяжно направлялся к месту событий, чтобы пресечь безобразия и, по мере возможности, содрать с нарушителя штраф, половину из которого следовало переложить в свой собственный карман.
Не получилось.
Потому что при появлении охранника черный человек перевел дуло пистолета с Осипа на «секьюрити» и два раза выстрелил. Охранник вздрогнул, как будто его приложили раскаленным железом, и повалился на пол; несколько раз дернул ногами, комкая ковровую дорожку, и затих.
– Чаво ж ты, сука?… – прохрипел Осип, размазывая кровь из простреленного плеча по стене. – Молодость решил вспомнить… падла? Или как… «Брата-2» пересмотрел-от? Ну… стреляй, черная душа, стреляй, тарантул!!
Киллер склонил голову набок, Осипу словно ударило в голову плохо проваренной кисельной массой – омерзительной, тошнотворной дурнотой… и он словно в замедленной съемке, покадрово, увидел, как узнанный им убийца поднимает «беретту» до уровня его, Осипа Моржова, глаз, а потом палец с желтоватым обкусанным ногтем начинает медленно вдавливаться в курок…
Ваня Астахов после столь скоропостижного ухода Осипа и Жодле в туалет остался в одиночестве. Нельзя сказать, чтобы одиночество было любимым его обществом, но сегодня он даже был рад тому недомоганию, что посетило Осипа и Жодле, причем с такой завидной одновременностью.
С каким-то особенным ожесточением он накинулся на заказанный ужин, весь аж наклонившись вперед и едва не уткнувшись носом в тарелки, – а когда распрямился, то увидел, что находится в VIP-кабинке не один. Уже не один.
У дверей стоял какой-то среднего роста квадратный парень с лошадиными зубами и массивным черепом, как нимбом, подернутым легким светлыми пушком. Он заложил руки за спину и смотрел куда-то в стену отсутствующим взглядом. Это был охранник. А охранял он человека, который сидел перед Иваном и, по всей видимости, уже не одну минуту ожидал, когда тот распрямится и вытрет губы салфеточкой, чтобы приступить к разговору.
А что он, разговор, будет серьезным, сомнений не было: слишком уж мрачно сидел перед Ваней нежданный гость, и тем более мрачным он показался Астахову-младшему, что тот узнал в нем того самого Александра, которого Осип именовал Флагманом и, припоминая, обвинял в склонности к беспределу.
– Приятного аппетита, Иван, – сказал «авторитет». – Здесь вообще неплохо кормят, да и цены, можно сказать, щадящие. Впрочем, я хотел поговорить не об этом, как, думаю, это можно понять.
– Ну да… – промямлил Иван Саныч, у которого тут же пропали остатки аппетита, те, что еще не были заглушены съеденным. – Вы же звонили, что придете. Так что я знал…
– Я сожалею, что помешал вам ужинать, Иван Александрович, – сказал Флагман. – Но разговор важный, а у нас нет времени. Я бы даже сказал – совсем нет времени.
Ване чуть не стало дурно. Съеденная пища неожиданно начала проситься наружу, каковой процесс и отразился дурнотной прозеленью на лице.
– Всегда неприятно поднимать такие вопросы, но когда возникает такая необходимость, перед ней приходится смиряться, – неожиданно изящно начал тот. – Вы, Иван, просили у нас помощи, вы ее получили. А теперь – ответная услуга. Как гвоорится, долг платежом… ну, вы знаете.
– Знаю…
– Так вот, вас хотели бы просить о том, чтобы вы с вашим… гм… товарищем, Осипом, исправили создавшееся положение. А положение, откровенно говоря, нехорошее, если не сказать еще более жестко.
– Как-кое… положение?… – выговорил Иван Саныч.
Лицо Флагмана, до того показательно спокойное и даже благожелательное, помрачнело. Он оглянулся на своего телохранителя, а потом, окинув Астахова взглядом холодных глаз – как облив водой из проруби! – проговорил:
– Такое. Ты прибег к помощи уважаемого человека. Этот человек убит. Убит в такое время и в таком месте, что не может быть такого, чтобы ты и твой дружок совершенно не имели к тому отношения. Я не говорю прямо, что это вы убили Рыбака, для такого дела вы оба мелковаты и духу не хватит… но его убили через час после того, как он говорил со мной по телефону из сельской мусарни. Твой фоторобот и фоторобот Осипа попали в розыск, и я, честно говоря, не понимаю, как вас еще не заластали в КПЗ.
– Мы никого… мы не убивали, – слабо отозвался Иван Саныч, – мы никого не… зачем нам убивать Рыбушкина? Я его… я его видел-то в первый раз в жизни!..
– Это понятно. Но тем не менее вы навели на него киллеров. Так решили у нас. Мы, конечно, не суд присяжных и вердиктами не кидаемся, но так или иначе – за Рыбака нужно ответить. Ты. Ты ответишь.
– Я? – пробормотал Иван Александрович, стараясь не смотреть в мрачное лицо сидящего перед ним бандита. – Но почему – я? Я ведь… я не…
– Все это я уже слышал, – перебил его Флагман, и голос его, металлический, режущий, был куда как не похож на тот вкрадчивый бархатистый тон, который можно было даже назвать задушевным, – тот, что был у него в самом начале разговора: – все это я уже слышал и не имею ни малейшего желания выслушивать еще раз. Возможно, ты, Ваня, и не виноват и не имеешь никакого отношения к убийству Рыбушкина. Но вам не повезло. Вам не повезло потому, что вас примазали к этому убийству. К «мокрому гранду», как любил называть мокруху покойный Рыбак. Ты можешь не доказывать мне то, что ты вовсе не убивал Рыбака. Я прекрасно понимаю, что вы его не убивали, хотя бы просто потому, что гасить Рыбака через час после того, как он выходил на нас по телефону – это чистой воды самоубийство. Но вам не повезло, вы влезли в скверную историю, и вылезти из нее, отдать должок, вы можете только одним путем…
– Ка-ким?
Флагман некоторое время держал Астахова нанизанным на вилы своего металлического взгляда, а потом швырнул:
– Найти мокрушника.
– Найти… убийцу?
– Да.
– Того… кто убил Рыбака? Я… я должен его найти? Но… но разве… разве я могу… могу сделать то, что наверняка зависнет «глухарем»? – пробормотал Астахов. – Ведь вы сами хорошо понимаете, что это невозможно… у ментов, у вас, наконец, куда больше ниточек… за которые можно схватиться при поисках… да. Ведь вы знаете…
Флагман повторил, чеканя каждое слово, как если бы это была новенькая монета, только что оттиснутая прессом:
– Я знаю только то, что убит уважаемый человек, и кто-то должен ответить за его смерть. Пока что ответственность лежит на вас с Осипом. Вы могли бы переложить ее на другого человека, но этим человеком непременно должен быть настоящий убийца. Вот так, Ваня.
Он замолчал, а Астахов сидел, придавленный этими беспощадными словами, которые нельзя было опровергнуть, опрокинуть, как нельзя опрокинуть ваньку-встаньку… впрочем, еще немного, и Ванька – не встанет.
В голове Астахова прожужжали, как большая муха-«дирижабль», слова из недавно распеваемой Осипом песенки: «… Горемычный мой, дошел ты до краешка… тополь твой уже отцвел, Ваня-Ванюшка!»
– Отцвел, – пробормотал Иван Саныч, – да, вот оно: кажется, отцвел… – повторил он, выпрямившись и
