В глазах юноши появился неподдельный интерес. Он утер рукавом лицо и спросил:
— Правда?
— Видите награду на пиджаке, — позволил себе самостоятельность Алик Роверман. — Это орден Двуречья, высшая награда Ирака!
— Мой племянник тоже пытается изобретать деньги, — сообщил банкир. — Он даже немного преуспел в этом деле. Даниэл, покажи!
Юноша с некоторым презрением поглядел на дядю, развернулся на сто восемьдесят градусов и направился куда-то быстро, в другое помещение.
Это была маленькая комнатка, в которой над рабочим столом горела мощная лампа, освещая эскизы и образцы готовой продукции. Слон восхищенно смотрел на стол.
— Потрясающе! — не удержался он от хвалы.
Юноша скромно потупил взор.
— Какие инструменты! — восторгался Слон. — Потрясающе!.. Где я могу купить такие же?
Юноша, уразумев, что похвала не относится к его наработкам, тотчас стал врагом этому наглому русскому.
— Зачем купить? — расщедрился банкир. — Мы вам подарим!.. А как вам работа племянника?
— У него есть будущее, — признал Слон. — Нужно много работать! Очень! Я работал по двадцать два часа! Есть будущее!
Глаза у молодого Даниэла Штефнера из вражеских превратились почти в союзничьи.
Михаэль Рознер мечтательно поднял взор к потолку и произнес:
— Может быть, когда-нибудь этот молодой человек станет главным чеканщиком будущей европейской валюты. Во всяком случае, я приложу к этому необходимые усилия.
Теперь Слон знал, с кем надо дружить и на кого влиять.
— Как насчет вхождения России в Евросоюз? — неожиданно поинтересовался он.
— Вы опять, мой друг, — тотчас сник банкир.
— Да ну вас с вашим Евросоюзом. У России своя дорога! Не Европа, не Азия!.. Всех на… — Слон выругался, а Алик перевел как «всех на Колыму!». — Но работать я с вами ради искусства стану! Не за деньги, а за искусство!
Ситуация разрядилась.
Делегация вышла на поверхность, где на прощание Слону вручили кейс лайковой кожи, в котором содержался самый лучший на свете инструмент для производства гравюр.
— Данке шон! — поблагодарил Слон главного банкира Австрии. — Ждите через месяц! — предупредил и отбыл вместе с Аликом Роверманом в направлении Берлина…
«Не ищи, что потерял»! — вспомнил слова Вано Тбилисского Кран.
Не складывалось у них с Надькой. То ли у него внутри память осталась горькая о Пловце, то ли сама Надька маялась тем, что рассекала целый год вместе с Пловцом, может, еще какие причины были у обоих, но не складывалось.
И опять Кран навестил свой домик в деревне, где невзначай попал на похороны алкоголика Петрова.
Пожил мужик в удовольствие, подумал городской.
Кто-то из деревенских сказал пару слов о том, что недоглядели, какие-то бабы всплакнули, видать, у Петрова «было» с ними, а в заключение надгробных речей выяснилось, что умершему от цирроза печени было всего двадцать восемь лет.
Почему-то Крана эти похороны сильно задели за живое, видимо, организм предчувствовал что-то в своем будущем. Кран два дня провел в тягостной печали, затем открыл схрон, достал из него все оставшиеся доллары и отбыл в Москву. Более он никогда в деревне не бывал.
Кран купил у эмигрирующих в Израиль евреев трехкомнатную квартиру возле метро «Аэропорт», в писательском доме. От соседей узнал, что район кличут «дворянским гнездом» и «гетто». Дворянским за то, что в округе построено много жилищных кооперативов для деятелей всех видов искусств, а «гетто» за серьезное количество проживающих в районе лиц еврейской национальности.
— Вас не пугает, что мы евреи? — как-то спросила соседка Фаня Абрамовна, женщина очень пожилая, но крепкая, как скорлупа грецкого ореха. Она во время войны выжила в немецком концлагере.
— Меня не пугает, — ответил Кран.
— А вдруг погром, и вас с нами заодно? Кстати, вы похожи на еврея!
— Значит, судьба…
— У вашей жены грустный вид, — определила Фаня Абрамовна. — Но девочка — прекрасная! Такие ясные глаза!..
Кран с Надькой жили, почти не разговаривая.
Странно, но они с прежней страстью совокуплялись, но более не шептали слов любви, не случалось нежности в их прикосновениях. Они отворачивались друг от друга и засыпали чужими, как только удовлетворялась плоть.
Лишь по утрам их объединяла маленькая Светка, не ведающая, что трещина между папкой и мамкой аж до центра вселенной. Она засыпала между ними, заполняя эту трещину запросто, но лишь на время утреннего сна, недолгой неги…
Надька сидела дома со Светкой, а Кран принялся воплощать мечты детства.
Маклеры подобрали ему помещение под большой офис, в котором он сделал евроремонт, наполнив помещение дорогой вычурной мебелью.
В течение месяца Кран собрал лучшую рекламную команду в Москве, перекупая таланты вдвое, втрое от их стоимости, чем разогрел рынок до нездорового ажиотажа.
Как-то Надька приехала к нему в офис, но, увидев патлатых, увешанных бижутерией мужиков, которые укладывали свои ноги на столы и ноль внимания на нее, девок, похожих на проститутку из фильма «Pretty woman», стены, увешанные чем-то омерзительным, почти порнографическим, кинула Крану короткое «мудак» и больше никогда не интересовалась мужниным бизнесом.
Он ее то бил отчаянно, так что ребра ломал, то пытался нежностью или подарками дорогими — все мимо. Когда он окончательно понял, что и их жизни «мимо», с грустью успокоился, позволив Надьке жить по одной ей понятной надобности. Расходиться не хотел, Светку любил, да и чужая Надька была родной…
Все время Кран проводил в своем агентстве, которое вскоре получило нескольких «Каннских львов» за лучшую рекламу. Пошел клиент, дорогой, богатый, раскручивающий пирамиды, как государственные, так и частные. Бабки потекли рекой, и не какой-то там Переплюйкой, а полноводным Нилом.
А потом Кран стал покупать телевизионное время. Выигрывал аукционы, давая вдвое против других, рискуя отчаянно, но всегда выигрывал вчетверо, насыщая золотое телевизионное время бриллиантовой рекламой.
За Краном таскалась целая армия прихлебателей, улыбчивых и подобострастных, которых он не гнал от себя, а наоборот, зазывал, улыбаясь и приговаривая:
— Бабок лом!
Проигрывал сотни тысяч в казино, пил «Луи Тринадцатый» как подорванный, оставаясь к утру за рулеточным столом в одиночестве. Кричал:
— Все играют на меня! По-крупному! В цифру!!!
Стоял с выпростанной из брюк рубашкой, косоглазый, качался, но продолжал сосать дорогой коньяк и орать, пугая даже собственную охрану.
— Я тебе дам, сука, поздние ставки! — ревел он крупье. — Я, сука, двадцатку поднял, а ты поздние ставки! Запись смотреть! Ты покажи мне кино про поздние ставки! — оборачивался к охране. — Расстреляйте суку!!!
Ему все прощали. А попробуй не прости!.. Уже под утро он тащился в бардак, заставлял телок зажигать голыми на капоте его бронированного «Мерседеса», а потом спал с ними до полудня, с вялым членом, с тоской в страшных снах… Он пил за всех Петровых, которые недопили в своих жизнях. Он жил за всех бедных, которые не дожрали деликатесов и не доездили на иностранных авто…
