стать матерью!.. Этот мальчик… Как он сейчас?..
– Ты поправишься! Ты обязательно поправишься, и мы возьмем из детского дома другого мальчишку! Сейчас это просто! Ты только не сдавайся!
На мгновение в ее глазах, словно бенгальским огнем, заблистало, а потом так же быстро угасло.
– Поздно, – произнесла она.
– Пожалуйста, не говори так! – проговорил он, сдерживая в голосе надрыв. – Мне же больно!
– Прости. Ты мой самый близкий человек. Я даже маму свою не любила так, как тебя!.. Я не хочу тебе причинять боль… Ты только отпусти меня, пожалуйста! Ты все переживешь, ты – сильный!.. Твоя боль исчезнет!..
Глупая, она не понимала, что упиваться Вечностью можно лишь тогда, когда ее кто-то с тобой разделяет! Существовать одиноким сфинксом, Хеопсовой пирамидой – в этом есть гордость, но нет человеческой радости!.. Где-то в глубинах его сознания Чармен понимал, что Ксанин образ забудется в Вечности, растворится, как сахар в стакане чая. Он знал, что появятся другие образы, их состоятся тысячи, сотни тысяч… В этой дороге и заключается счастье! Счастье – в Бесконечности! А Храм – столб, ударившись о который, разбиваешь себе лоб насмерть! Всякая конечность предполагает существовать на чемодане. Жить – готовым к срочному переезду. И никого не спросят, хочет ли он отправиться в путь, у которого есть конечная остановка, на которой выключают свет!.. И тем не менее он хотел идти по дороге Вечности, являющейся Храмом, только с ней!.. Он вдруг стал суров лицом, глаза его сощурились, губы плотно сжались.
– Я не отпущу тебя. Не надейся!
Она ничего не ответила, толкнула с подноса бокал с недопитым вином.
Хрусталь, казалось, летел вниз, словно в замедленной съемке. Ударившись о керамическую плитку, он не разбился, даже подпрыгнул несколько раз, расплескивая вино по сторонам кровавыми брызгами, затем, опустошенный, откатился под диван.
Она удивленно проводила бокал взглядом, затем, вспыхнув глазами, толкнула ладошкой винный кувшин, который шмякнулся об пол, оказавшись тоже не бьющимся – закружился вокруг своей оси волчком… В ярости она принялась топтать ногой виноград, смешивая туфлей ягоды с сыром; вяленые фрукты полетели в голландский натюрморт, висевший на стене, и прилипли к нему, словно пластилин.
А он продолжал молча смотреть на нее, зная, что это только начало.
– Я тебя ненавижу! – вдруг произнесла она.
Чармен лишь опустил глаза.
– Я не-на-ви-жу тебя-я-а!!! – кричала уже в голос – хриплый и надрывный. – Ты – садист и старый извращенец!.. Ты испортил мне жизнь!.. Да пошел ты вместе со своим Утякиным!..
Дальше шла нецензурная брань, достойная портового грузчика.
Он не прерывал ее, слушал, затаившись. Привык за долгие годы к обстоятельствам.
Еще в молодости у Ксаны настроение могло кардинально измениться в полторы секунды. Она бывала удивительно нежной, даже изыскано поэтичной в любовном диалоге, но что-то, какая-нибудь мелочь, например, запах асфальта с улицы, вызывали у нее приступ гнева, который изливался на него, совершенно к этому тогда не привыкшего, потоком извергающегося Везувия на Помпею… После приступов бешенства она обычно становилась еще более нежной, и эти контрасты Чармен со временем начал ценить необыкновенно.
Ничего нет в жизни более пресного, чем женщина, чье поведение можно просчитать.
Она была похожа не на медлительную речную воду – скорее, на море, которое удивляет неожиданностью шторма, пытающегося тебя разбить о прибрежные скалы, и радующее убаюкивающим спокойствием летнего штиля, тогда как синоптики обещали водные волнения.
Потому он просто сидел и ждал.
Ей все-таки удалось разбить тяжелыми щипчиками для ореховой скорлупы зеркало, которое он приобрел уже сорок лет назад, ставшее совсем родным.
– Ты – вещист! – не унималась она. – Мне осточертели твои изыски! Хочу простой человеческой жизни! Нормальную человеческую тарелку, обычное дешевое зеркало и кровать с шишечками!.. Ненавижу!!! Хочу портвейна из гастронома номер шестнадцать! Разбавленного пива и бумажной колбасы!.. Хочу вступить в Коммунистическую партию!!!
– Вступи, – предложил он. – Я договорюсь.
Она осеклась, захватала ртом воздух, словно рыба, выловленная на берег. Затем что-то сломалось в ее истерике, и Ксана вдруг захохотала в голос, да так искренне, так заразительно у нее сложилось, что и он стал похрюкивать ей в такт, сотрясаясь всем своим величественным телом.
Она рухнула на диван и еще долго не могла остановить приступ дикого хохота.
– Я хочу стать… ха-ха!.. Коммунисткой… ха-ха!!!
– У тебя будет партийный билет! Во что бы это мне ни встало!
– Ха-ха! Я – большевичка!.. Мне всегда говорили, что я похожа на Фаню Каплан!.. Ха-ха!
– Тогда я – Ленин! – предложил Чармен.
– Ты – Сталин!
Она перестала смеяться так же неожиданно, как и начала.
– Ты все-таки – садист, – произнесла серьезно.
– Я люблю тебя.
