вернулся к мольберту и еще долго тыкал в ватманский лист, проворачивая, большим пальцем.
Миле было интересно наблюдать за тем, как работает ее подопечный. Поначалу она немного стеснялась, прикрывая низ живота ладошкой, но затем, уверившись, что Вова весь в «холсте», расслабилась и только диву давалась, как блестят глаза юноши, какой они свет источают, как он мечется то к одной стене, то к другой, оглядывая ее снизу доверху – не как сексуальный объект, а точным глазом геометра, словно какой-нибудь куб рисовал.
А потом он закончил и сел в кресло, тяжело дыша.
– Я могу одеться? – поинтересовалась Мила, а когда он ответил «нет», пожала пухленькими плечиками, думая, что Рыбаков отдыхает, что последует продолжение. Наклонилась в перерыве за орешками и, в своей простоте, открыла Вове всю тайную красу. Так, розе совершенно все равно, кто любуется ею, когда она открывается на рассвете. Она открывается только утру.
– Ах, – тихонько вскрикнул Вова. Он смотрел на ямочки чуть выше белых ягодиц и различал еле заметный след от резинки трусиков… Ему непременно захотелось стать утром.
– Я закончил.
– Можно посмотреть? – спросила Мила, нажимая на все кнопки кофейного автомата.
– Можно.
Наконец, автомат тихо загудел и исторг густой пахучий кофе.
Она взяла двумя пальчиками чашечку и пошла по ворсистому ковру к Вовиной работе. Посмотрела из-за спины, касаясь грудью его плеча.
Вова увидел в зеркале отражение лица учительницы с круглыми от удивления глазами.
– А как же?.. – Мила поперхнулась. – Зачем же… Это же портрет!
– Вам нравится? – спросил он тихо, не выдержал, обернулся и уткнулся носом прямо в ее мягкую грудь, в самую десятку, в розовый цвет. Он пытался слизнуть его, словно розовый крем с мороженного в вафельном стаканчике, а она все спрашивала, зачем он ее раздел, если портрет… Вова, все более распаляясь, отвечал:
– Вся ваша нагота отражается на вашем лице!
Она теряла над собой контроль и от его шустрого языка, исследующего ее грудь, и от того, что он говорит так красиво, и что портрет такой необычный и волнующий…
Я делаю что-то предосудительное, думала Мила, где-то далеко в своей голове, там, где у всех женщин туман. Она опускалась спиной на ковер, слушаясь легкого нажима его измалеванных в краске рук, а он вдыхал запах ее тела, и мысль его так же сокрылась в еще более густом тумане девственности.
Так ею никогда не пользовались! Выпили и выцеловали до дна. Все тело было разведано по высшему уровню контрразведки и взорвано трижды, да каждый раз все мощнее был взрыв, заставлявший сотрясаться в конвульсиях планету ее тела.
Сознание Милы постепенно выплывало из тумана, она чувствовала себя так прекрасно, как никогда. Хотелось полетать, или чего еще. Попеть, может быть… Она ворошила волосы на голове у Вовы, а он смотрел на географичку восторженными глазами и говорил, говорил – ты красавица, ты удивительная красавица, – а она слушала и зажмуривалась от неги…
– Я люблю тебя!
Она улыбалась и протестовала, объясняя, что это ему кажется, что на самом деле у него такая благодарность в душе к ее телу, первому женскому телу, которое он забрал себе ненадолго. Появится другое, и чуточка новизны пропадет.
Он не слушал ее примитивных доводов, но более слов любви ей вслух не говорил, повторял про себя.
Потом она оделась и вновь уселась в кресло, пережидая слабость в ногах.
– Подаришь портрет? – спросила и зевнула широко, до слез.
– Бери, – согласился он.
– Краски, верно, еще не высохли… Принеси в школу…
– Приходи завтра, сама заберешь!
– Не приду!
– Послезавтра?
Мила с трудом выбралась из кресла.
– Попрошу, чтобы кто-то другой был твоим шефом… Слушай, меня посадят за совращение малолетних!..
– А того не стоит? – поинтересовался он почти наивно.
– Наглец!.. Надеюсь, ты умеешь держать язык за зубами?
Этим вечером Вова Рыбаков впервые напился. Допил ликер, прикончил едва начатую бутылку водки и еще несколько маленьких бутылочек из мини-бара, который собирал отец. Полночи его рвало, а когда под утро он заснул, пришли кошмары, и опять орал бородатый мужик, грозясь достать Вову с того света, коли, мешок не отдаст…
Наутро в школу не пошел, мучаясь головной болью и воспоминаниями о вчерашнем.
Конечно, она пришла уже на следующий день под вечер, обнаружив еще на третьем уроке такое неодолимое возбуждение всего тела своего, что молекулы ее женского запаха распространились по всей аудитории восьмого класса, мужская часть которого тотчас позабыла о материках и островах, уставив свои чуткие носы навстречу гормональному ветру.
