На переменах за географичкой таскалось целое стадо пацанов, вдруг неожиданно пожелавших узнать природу тектонических сдвигов, или, например, ходят ли австралийские аборигены голыми, или все же набедренными повязками пользуются?
«Я, как сучка при течке, – думала про себя Мила. – А вокруг все кобельки мелкие, да к тому же непородистые!»
Уже в три часа она была у Вовы, раздевалась прямо с порога, совершенно не стесняясь своего совкового белья, разбрасывая его по квартире, а он укусил ее за ляжку, прорвав зубами капроновый чулок, который тотчас разошелся кругами, обнажая белую плоть.
Он тонул в ней, в ее необыкновенном кондитерском теле, в простых неизощренных ласках, которые были для него вселенной страсти. А потом, устав на считанные минуты, рисовал губной помадой ее же портрет на ее же спине.
– Сдеру с тебя кожу живьем! – угрожал Вова, и все начиналось сначала.
Когда она уходила ночевать к мужу, который не только не интересовался географией ее тела, но ничьей другой, десятилетие страдая от какой-то редкой формы депрессии, Вова Рыбаков пил.
Водка, или какой другой алкогольный напиток, придавали ему сил, и были эти силы особенные, будто одолженные ему кем-то, не собственные. Тогда он рисовал, на чем придется и чем угодно, пока ноги не подламывались от усталости…
Он окончил школу и вскоре ушел в армию, где не было водки, но было много кумача, на котором он выводил аккуратные буквы лозунгов.
Сидя в комнатке художника, Вова часто вспоминал учительницу Милу А как-то, под Новый год, она приехала к нему на Урал, и в этой самой комнатке он оторвался с нею за все свои монашеские месяцы… А потом ее изнасиловал прапорщик, подглядывавший в замочную скважину за страстью солдата и его бывшей учительницы. Обманутый Рыбаков лишь на десять минут отлучился в штаб, а когда вернулся, застал географичку Милу грустной, держащей в своих пухленьких ручках порванный совковый лифчик. А прапор без малейших угрызений совести застегивал ширинку армейских портков и вовсю подмигивал Вове.
А он не знал, что делать!.. И от этого незнания ноги понесли его по расположению части, как жеребца по кругу, в мозгу горело, а в жилах кипятком бурлило. Скакал, скакал… Потом он врезался башкой в бетонную стену и рухнул без сознания в траву…
Пришел в себя в медсанчасти. Милы не было, да он и не думал о ней; вообще не думал ни о чем…
Через две недели его отправили самолетом в Москву, где на тридцать дней поселили в больнице имени Ганнушкина, а по прошествии месяца какой-то медицинский генерал сообщил ему о комиссовании по состоянию здоровья.
– Отмучился, сынок! – жалостливо глядел генерал.
Вова вернулся в свою квартиру, найдя ее обворованной от потолка до пола. Вынесено было все, вплоть до гвоздей и молотка. Даже медная проводка была выдернута. И лишь старый холщовый мешок никому не понадобился – валялся себе на паркете половой тряпкой.
Света не было… Ничего не было, а потому он заснул на голом полу, сложив мешок под голову, а наутро, придя в сберкассу за деньгами, узнал, что уже месяц, как прошла денежная реформа, которая отъела от родительских денег девять десятых, оставив Вове средств лишь на полгода самой скромной жизни.
Он потратил все сразу. Купил раскладушку с ватным одеялом, дешевую лампу, краски и кисти, бумаги вдоволь, а на остальное водки – много водки.
Сорокоградусной хватило на три месяца, в которые Вове Рыбакову не пришло в голову и мысли единой, лишь образы, толпящиеся перед глазами, толкающиеся в очереди, мучили его, постепенно отображаясь на бумаге. Он три месяца ничего не ел, благодаря калорийности водки; пил из-под крана воду, а когда менделеевский продукт кончился, переродившись в сотни эскизов и законченных картинок, Вова был похож на алкоголика с десятилетним стажем. Ему не было тогда и двадцати.
Он долго стоял под душем, потом расчесал поредевшие волосы пятерней и отправился в свою школу.
По времени кончался шестой урок, и старенькая уборщица Вера торопливо домывала перед раздевалкой.
– Куда-куда! – прикрикнула она на мужика с одутловатым лицом. – Не винный, чай, школа! Куда прешь!..
– Это я, баб Вер, – стесняясь, сказал Вова.
Старушка внимательно поглядела в его глаза и выронила из рук тряпку.
– Рыбаков?..
– Ага…
– Да что с тобой сделалось? – запричитала старушка. – Аль болеешь чем?
– А где Мила… Где Мила Вячеславовна?
Баба Вера пожала плечами.
– Да ты к завучу сходи, – спохватилась. – Она-то знает…
– Две недели, как уехала, – с охотой ответила завуч, поправляя на голове высоченную прическу с импортным шиньоном. – А тебе зачем, Рыбаков?
– А куда?
– На Урал куда-то…
Завуч на мгновение задумалась, поглядев внутрь себя.
– Развелась здесь с мужем и укатила в поезде. Там, знаю, замуж по новой за военного вышла. За
