– Служим России!
Уже вечером, наевшись пельменей, лежа в кровати с Евой Мирославовной, генерал мучился так, будто у него вместо протеза полный рот больных зубов. Перед закрытыми глазами проносились события сегодняшнего дня, особенно, как плакал он перед полком, как с Кутузовым себя сравнивал, как потом, уже приватно, обнимал Грозного, благодарил за верное понимание военной службы… Так защемило в душе у генерала, что он выскочил из кровати и, до смерти напугав супругу, заорал:
– Рахмиля! Рахмиля!!!
И когда сонная толстая таджичка, прислуга с проживанием, вплыла на порог спальни, хлопая черными глазами Шахерезады, он истерически закричал:
– Шинель!.. Шинель!!!
– Что шинель?! – заголосила от ужаса Ева Мирославовна.
– Чистить! – криком приказывал генерал. – Чистить ночью!.. Воняет!.. Воняет!!!
Рахмиля пожала полными плечами и поплыла в гардеробную.
Наконец, силы как духовные, так и физические, оставили полководца, он опрокинулся на подушки и заснул убитым.
А с Душко случилось следующее. На смотре, перед самым дембелем, где должны были присутствовать целых пять генералов, из них один по фамилии Грозный, старший сержант Душко вдруг отказался исполнять свой фирменный номер.
– Плохо себя чувствуешь? – поинтересовался майор.
– Да нет…
– Тогда что же?
– Не хочу, – попросту объяснил Душко.
Слово за слово: «Я тебе приказываю», «Я не исполню», «Сгниешь на губе», «Плевать!»…
Так старший сержант Душко был разжалован в рядовые, отпахал на нарядах лишних два месяца, а затем, демобилизовавшись, приехал в Москву к своему товарищу Хренину, который уже записался в милицию со званием, которое носил в армии: младший сержант. Душко тоже произвели в менты, в звании рядового постовой службы, таким образом, получилось, что товарищ, всю жизнь подчинявшийся Душко, теперь главенствовал над ним, хоть и одной шпалой.
Уже значительно позже, расчищая бомжатники, по-маленькому рэкетируя бабулек, торгующих у метро всякой зеленью и овощами, снимая сливки с кавказцев без регистрации, Душко вдруг вспоминал армию и все в толк не мог взять – чего он тогда на плацу заартачился. Был бы сейчас старшим сержантом, и в зарплате бы выиграл, и самолюбие бы не ущемлялось приказаниями Хренина… Сколько ни думал мент, а ответа все не находил…
4
Сейчас, в милицейской форме, находясь в центре Москвы, слегка переругиваясь с Хрениным и оглядывая подозрительную личность с окровавленной башкой, Душко уже наперед знал, что будет дальше. А оттого на сердце становилось тоскливее.
– Кровищи-то сколько! – смаковал Хренин. – В голову, что ли, выстрелили?
– Ага, – ухмыльнулся Душко. – Из гаубицы.
– Я все-таки рапорт на тебя напишу, – пригрозил младший сержант. – Несмотря на то, что земляк ты мой.
– Пиши-пиши…
– И напишу!
– Пошел ты! Давай лучше поглядим, что с мужиком.
Они неторопливо, слегка вразвалочку, направились к бульварной скамейке, на которой истекал кровью лысый. Он уже не пищал на луну, а просто, сжав бесцветные губы, вперял свои глаза в никуда, в какое-то одному ему ведомое пространство.
Постовые подошли ближе, и Хренин с восторгом проговорил:
– Так у него уха нет!
– Нет, – согласился Душко.
– Я думал, ему в башку выстрелили, сейчас завалится… А гражданину просто ухо оттяпали! Первый раз безухого вижу!
Менты подошли к скамье сзади и уставились на затылок лысого – мощный, с толстыми складками кожи на шее.
– Может он, как этот, Гоген? – предположил Хренин, взял мужика за плечо и спросил: – Живой, мужик?
– Ван Гог, – уточнил Душко, сам удивляясь, откуда у него это знание.
Хренин не расслышал товарища, ощутив, как плечо лысого дрогнуло под его пальцами. Младшему сержанту вдруг стало не по себе: он почувствовал, что у безухого плечо словно из камня вытесано.
– Безухов, – отдернул руку Хренин.
– Чего? – не понял Душко.
– Пьер Безухов, – уточнил младший сержант. – В школе проходили.
