бактерий и целый зверинец идей. Большинство из них безобидно, с другими незаметно справляются иммунная система и здравый смысл.
В монастыре вирусы проснулись. Возможно – потому, что нас всех повышибали из привычных социальных луз, запечатали в бутылку и бутылку кинули в чужое море. Возможно – это Ир… создал питательную среду…
– Тогда то, что вы мне рассказали об Ире – тоже версия идеолога, а не ученого?
Бьернссон пожал плечами.
– Я, по-моему, это вам сам объяснил.
– И когда вы начали… ругаться?
– Чуть меньше года назад. И где-то через месяц после этого наша аппаратура тоже стала завираться.
– А вы уверены, что роль резонатора, как вы выражаетесь, сыграл Ир, а не сами земляне?
– Простите, не понял?
– Вы говорите о том, что происходит с землянами, а я говорю о том, что происходит с Веей. Когда «Орион» вернулся на землю, только и было шуму, что об озарении, внушении и влиянии сына Ира на членов экспедиции. Но вы-то знаете, что земляне оказали не меньшее влияние на самого сына Ира. Что с ним, позволю себе заметить, случилось нечто похожее: он перестал верить в Ира, он стал верить в идею Ира.
И со всем Харайном происходит то же самое. Не знаю, воздействует ли Ир на провинцию, но что на нее действует монастырь – это уж точно. Вы сидите за своими толстыми стенами, вам запрещен диалог – но проповеди-то разрешены! Роджерс, Меллерт, – кто еще?
Вы не читаете доносов, вы не знаете, как бешено популярен Кархтар. А ведь он возглавил бунт не потому, что судья неправедно обрезал ему уши, а просто потому, что набрался идей!
Бьернссон налил себе новую порцию кофе и переломил тонкими пальцами сухарик.
– Да уж, доносов я не читаю, – согласился он. – Но, знаете ли, революции не обязательно проистекают из чуждых влияний. В Харайне промышленное развитие идет быстрее – раз; Харайн был всегда житницей империи, а нынче два года страдает от неурожая – два; а что до Кархтара – вряд ли он может оспаривать идеологическое первородство у государя Иршахчана…
– Да дался вам этот Иршахчан, – рассердился Нан. – Стены на вас давят, стены! Монастырю вашему две тысячи лет, так вы думаете, и миру вокруг столько же. Не отменял никакой Иршахчан «твоего» и «моего»! Выдумали его где-нибудь перед концом пятой династии интеллектуальные шутники в тоске по благопристойной государственности, а следующая династия шутке обрадовалась: мол, не разоряем мы государство, а обновляем…
А если и был, так это совершенно не имеет значения. Неважно, что сотворило империю: ирригационная экономика, законы государственного централизма, военный гений Иршахчана или бредни его мудрецов! Неважно, как произошло общество, важно лишь то, что происходит с ним сейчас. Историю полагается забывать – иначе мир будет населен одними привидениями….
Бьернссон засмеялся.
– Ну, – сказал он, – если благонамеренные чиновники теперь так рассуждают об Иршахчане, – значит, уже и в столице запахло паленым… А почему? Вот господин Айцар превращает технические игрушки – в машины. А тем временем господин Кархтар превращает интеллектуальные игрушки – в идеологию. Две стороны одной медали. И если в Харайне будет революция, то и конечной причиной будут не кархтары, а предприниматели…
Нан тихонько отодвинул в сторону пустую чашку и глядел перед собой, улыбаясь. «Боже мой, что я натворил, – думал он. – Хорошо, если это кофе или та дрянь из покоев первослужителя, – там он тоже был хорош. Плохо, если это дух Ира еще не выветрился из монастыря… Громко, безапелляционно, про Иршахчана – по меньшей мере недоказуемо… Это ж надо! Явился расспросить о монастыре, а стал толковать, что земляне враждебны империи вообще, словно я не землянин…»
– Берегитесь, Стрейтон, – сказал Бьернссон. – Я ведь тоже немножко понимаю, что такое Вея и ее, с позволения сказать, правосудие. Вы ведь не будете объективным следователем, даже если очень захотите. Вы просто забыли, что это такое. Только следовать вы будете не чьим-то вышестоящим указаниям, а своим собственным предубеждениям. Во всякой естественной катастрофе вам захочется найти вредительство, и среди мнимых заговоров вы упустите настоящий. Тем временем истекут отпущенные нам пять дней, и уж что начнется дальше… – Бьернссон развел руками и замолчал.
Нан стал откланиваться, вежливо и равнодушно… «Ничего-то он мне теперь не скажет про монастырь, – думал он, – так и будет учить, как жить».
В самый разгар дневной жары, когда весь Верхний Город попрятался в каменных комнатах и казенных садах, в судебную управу явился господин Айцар. На его дорогом шелковом платье не было никаких знаков различия, и только белые замшевые сапожки, шитые в четыре шва, были разукрашены золотыми кувшинками – узор, покрой и цвет, не полагавшийся мелким чиновникам. Господин Шаваш, столичный чиновник, секретарь инспектора по особо важному делу, низко поклонился господину Айцару, интенданту мелкого горном округа в провинции Харайн.
Господин Шаваш, столичный чиновник пятого ранга, выразил глубокое удовлетворение состоявшимся знакомством с чиновником второго ранга. Господин Шаваш бросил все дела и пошел с господином Айцаром в сад, где они некоторое время гуляли, распространяя вокруг себя благоухание. Ибо дорожки в саду были засажены мятой и тимьяном, которых природа устроила так, что они благоухают, когда в саду на них наступает нога чиновника. Господин Айцар похлопал молодого человека по плечу и пошутил, выказывая осведомленность о вчерашней сцене при беседки. Но, узнав, что господин Нан уже вернулся из монастыря и отправился к наместнику, заскучал и стал прощаться.
Шаваш вернулся в кабинет с головной болью, проклиная все на свете. Замечательно! Что ж у господина Айцара за секрет такой, чтоб потрепать секретаря по холке, как бессловесную мангусту, и лично по жаре мотаться за господином Наном?
Накануне вечером Шаваш было решил, что Нан собирается оправдать партийную предвзятость идейными соображениями. Но после утренней сцены не знал, что и думать: Нан и вправду норовил отыскать не убийцу, а все больше потрясателя основ. Это уже никуда не годилось: за убийство можно посадить только убийцу, хотя бы и ненастоящего, а кого нельзя посадить за потрясение основ? И Шаваш сбивался с ног, выполняя самые неожиданные распоряжения Нана, смысл которых тот даже не удосуживался объяснить.
По приказу Нана Шаваш выяснил, сколько раз отец Лиид посещал городское поместье Айцара; вышло – много, пожалуй, да же очень много для желтого монаха. И что из этого следует? – поинтересовался Шаваш. Нан пожал плечами. Либо Нан копал наобум, либо из этого следовало нечто столь странное, что и обсуждению не подлежало.
Весь день Шаваш потрошил бумаги в управе, и голова его распухла от сочинений, изъятых при обыске у бунтовщиков.
Шаваш привык выуживать правду из моря вранья, следуя безошибочной примете: ложь всегда деенаправлена, выгодна и складна. Здесь этот критерий не действовал. Вранье бунтовщиков было сколь очевидным, столь и незаинтересованным, и им же осложняло жизнь.
Здравый смысл доказывал в нем верность небылиц, а небылицы придавали очарование здравому смыслу. В зачитанной до дыр книге Нинвена Шаваш нашел изящные силлогизмы, доказывающие несомненную образованность автора, и грубейшие суеверия; логический метод изобличения существующих порядков, который с тем же успехом мог быть применен для критики порядков, воображаемых Нинвеном; призывы к восстановлению попранной справедливости, поощряющие на деле самые низменные инстинкты черни, и страстное желание блага человечеству, оборачивающееся ненавистью к людям. Особенно поразило Шаваша, что ненависть Нинвена к его соперникам из секты «длинного хлеба» была ничуть не меньше ненависти его к государству. Будто спорили между собой не друзья народа, а две шайки бандитов, обосновавшиеся на одном и том же городском рынке.
На одной из страниц рукописи Шаваш встретил занятное толкование хрестоматийного изречения о том, что «воля императора – и есть закон». Выворотив его смысл наизнанку, Нинвен писал, что император является императором, лишь будучи выражением закона; следовательно, когда он нарушает закон, он
