только сердито сопел и отмахивался. Он уже хотел было закрыть дверцу, как вдруг его внимание привлекла стоявшая в глубине большая бутылка.
Он взял бутылку, повертел ее в руках и уставился на этикетку.
— «Туркспирт», — прочел Климов, не веря глазам. — Ух ты, пес! — воскликнул трубач. — Ай да Федор Кузьмич! Ну погоди, пусть только придет! Заставлю его угостить. Выпьем за здоровье нашего комбрига.
Он осторожно поставил бутылку на место.
За стеной послышался тихий жалобный визг.
Климов сразу же сообразил, что скулят запертые в соседней кибитке собаки. Он вышел из комнаты, раздумывая, постоял на пороге и решил посмотреть на собак.
Сквозь щелку были видны в темноте только три пары мерцающих глаз.
Сняв деревянный засов, трубач распахнул двери.
— А ну, братцы, выходи на прогулку! — крикнул он весело.
Собаки выскочили из кибитки, набросились на трубача и, облизав ему руки, губы и усы, принялись носиться по кругу. Здесь были серый, с могучей грудью, лобастый Мишка, рыжий Бек и белый Снежок.
— Ну ладно! Хватит! Довольно! — покрикивал Климов. — Слышите? Кому говорю? Залезай обратно! А то хозяин вернется, попадет мне за вас.
Но собаки не проявляли ни малейшего желания возвращаться в заточение. В приливе восторга они с громким лаем носились как угорелые.
— Ну и пес с вами, — решил трубач. — Гуляйте на здоровье. «Но что же это Федор Кузьмич не идет?» — подумал он с досадой. Он вошел в комнату и, покашливая, остановился у шкафчика. Искушение было так велико, что трубач уже протянул руку к дверце, но тут же отдернул ее.
Известно, что человек, когда захочет, всегда найдет себе оправдание. Так и Климов, немного подумав, он решительно достал бутылку, налил мензурку и коротким движением смахнул содержимое в рот.
— О-о! Вот это да! — с довольным видом воскликнул он, шумно выпуская воздух через усы. — А ведь верно говорится: рюмочку выпьешь — другим человеком станешь. А другой человек тоже не без греха — сам выпить хочет, — сказал он, повторяя прием.
Он сел за стол, поставив бутылку перед собой.
— А, Михаил! Почет и уважение, — сказал трубач, посмотрев на пса, который вошел в комнату и присел у койки напротив него. — Ты что же один? А твои товарищи где?
Мишка улыбнулся и, как показалось трубачу, с осуждающим видом вильнул хвостом.
— Что, осуждаешь? — заговорил Климов, хмелея. — Напрасно, песик, старика грех осуждать. Это которого молодого — пожалуйста. А мне скоро и тово — помирать… И, между прочим, она, водочка, вошла мне в потребность души, — сказал он, подливая в мензурку.
Подходя к своей кибитке, Кузьмич услышал, как чей-то хриплый голос пел разудалую песню:
…Справа повзводно сидеть молодцами, Не горячить понапрасну коней…
«Кто это?»— с тревогой подумал лекпом, теперь уже ясно слыша, что поют в его кибитке. Он открыл дверь и вошел в комнату.
Климов сидел за столом, расположившись как дома. Перед ним стояла наполовину пустая бутылка.
Кузьмич глянул на этикетку и ахнул.
— Василий Прокопыч! Что же это такое? А? Я вас спрашиваю? — крикнул он трагическим голосом.
Климов отмахнулся, стукнул по столу кулаком и грянул в ответ Преображенский марш:
— Василий Прокопыч, я вам говорю! — весь побагровев, крикнул лекпом, ударяя кулаком по столу. — Что это вы безобразничаете? Совести у вас нет! Почти весь запас выпили! А я к Новому году берег! — Он взял бутылку, убрал ее в шкафик, и тут на голову Климова посыпался целый град нравоучений. Кузьмич пообещал ему белую горячку, разрыв сердца и паралич.
Высказав все это, лекпом несколько успокоился, но Климов сам подлил масла в огонь. Он расправил усы и сказал, что такой замечательной штуки в жизни не пил.
— Анахорет! — выругался Кузьмич, использовав подслушанное где-то слово и не понимая смысла его.
При этом слове весь хмель вылетел из головы трубача.
— Как?! Чего?! Как вы сказали?! — зловещим шепотом спросил старик, поднимаясь из-за стола.
— Анахорет вы… собачий! Вот вы кто! — крикнул лекпом, быстро оглянувшись на дверь.
— Анахорет? Собачий? Да я вас за такие ваши слова в лепешку расшибу!
В просвете дверей появился Ладыгин.
— Что тут за шум? — опросил он, оглядывая обоих приятелей.
— Да как же, товарищ командир! — сказал Климов с обидой. Он показал на лекпома. — Такие слова выражает. Анахорет, говорит, извиняюсь, собачий!
— Вы что, пьяны?
— Никак нет. Ни в одном глазе.
— Так что же у вас тут произошло, товарищ лекпом? — снова обратился Иван Ильич к Кузьмичу.
— Да вроде ничего особенного, товарищ командир. Так, поспорили малость.
— Нехорошо. Старые люди, а на весь кишлак крик подняли. Смотрите, чтоб больше не слышал.
— Слушаемся, товарищ командир, — сказал Климов покорно. — Он был поражен великодушием друга, и его терзали угрызения совести.
— Чье это ружье? — спросил Ладыгин.
— Товарища военкома Седова, — ответил Кузьмич. — Выпросил у него уток пострелять.
— Вы что, один собираетесь?
— Нет.
— Ну добре. Только, как пойдете, дежурного предупредите, чтобы не получилось напрасной тревоги… Ну, смотрите, друзья, больше не шуметь и не ссориться.
Ладыгин вышел из комнаты.
— Федор Кузьмич, а комбриг-то наш поправляется, — начал Климов, пытаясь завязать разговор.
— Мне это известно, — сказал хмуро Кузьмич. Он стал молча перебирать свои склянки и банки.
«Свинья, как есть свинья, — думал Климов, испытывая жгучее чувство раскаяния. — И как это меня угораздило, старого черта? Такой душевности человек, а я жаловался на него командиру».
— Федор Кузьмич, — заговорил он, теребя усы. — Федор Кузьмич, вы сердитесь? Простите, голубчик. Я, как получку получу, отдам вам за эту бутылочку.
— Да не надо мне ваших денег, Василий Прокопыч! Дело не в деньгах, а в совести человека. Факт. Нельзя своевольничать… А если вы думаете, мне для вас спирта жалко, так это, факт, неверно. Мне не спирта жалко, а за сердце ваше опасаюсь. Оно у вас, как овечий хвост, дрожит, перебои дает. Вам пить много нельзя, ведь вы… — Лекпом оборвал на полуслове и повернулся к окну.
Снаружи послышался приближающийся неистовый лай. Потом в окно влетел взъерошенный рыжий клубок и с размаху шлепнулся на глиняный пол. Собаки, заливаясь лаем, прыгали под окном.
— Федор Кузьмич, глядите, кот ваш подох, — сказал Климов. Он показал на лежавшего без движения рыжего кота.
— Зачем подох? Он не подох, — заметил Кузьмич, поднимая кота и приникая ухом к его пушистому брюху. — Обморок у него. Собаки напугали.
— Обморок? Да разве у котов может быть обморок?
— Факт. Сколько хотите. Сейчас ему валерьяночки дам, и все будет в порядке.
Кузьмич накапал в рюмку валерьяновых капель, добавил воды и влил коту в рот.
— А кто же это моих собак выпустил? — спросил он, выпрямляясь и подозрительно косясь на товарища.
— Я выпустил, Федор Кузьмич, — сознался Климов, не глядя на него. — Жалко ведь. Они у вас, как
