Были ли в Византии, хотя бы в столице, в конце Х-первой половине XI в. высшие государственные учебные учреждения, неизвестно. Имеются известия о существовании в Константинополе Патриаршей академии и школы при храме св. Апостолов, из которых выходили иереи крупного ранга. Но мы не знаем, на каком уровне велось обучение в этих заведениях. Лишь при Константине IX около 1045 г. по специальному указу василевса были созданы высшие школы (или одна, делившаяся на два факультета: философский и юридический). Пселл в этой школе преподавал философию, а его друг Константин Лихуд, крупный юрист, затем патриарх, — юриспруденцию. Изучали воспитанники школы почти исключительно греческую науку, но юристам было предписано вновь, как несколько веков назад, овладевать основательно забытой в империи латынью.
Факультеты дробились на более мелкие подразделения, возглавлявшиеся одним из преподавателей. Особо отличившийся «студент» становился помощником преподавателя, а затем — по одобрении советом преподавателей — учителем в своем отделении. Акт этот утверждался самим василевсом. Некогда в Магнаврской школе и учителя законов, и их преподаватели (они были рангом выше учителей) избирались собранием корпорации тавулляриев и утверждались эпархом. С открытием юридической школы тавуллярии потеряли право экзаменовать юристов и избирать учителей и преподавателей права.
*
Образованные византийцы гордились своими познаниями. Они не упускали случая отметить, что тот или иной сановник, а то и философ, воспитывавшийся в деревне, так и не избавился от диалектизмов, что облик 'деревенского невежды' по-прежнему проглядывает в его осанке, походке и повадках. Так философ Иоанн Итал, по словам Анны, «съедал» слоги и окончания, был груб, вспыльчив, нечетко выражал мысль, прибегал к жестикуляции, в спорах доходил до рукоприкладства, хотя потом плакал и каялся. Невнятно, «по-деревенски», пишет Пселл, говорил презиравший образованность Василий II. С презрением упоминает Скилица о некоем евнухе Пахисе, ставшем по протекции епископом Никомидии, хотя он был неучем и 'быков немоты носил на языке'. Анна Комнин прославляет эрудицию мужа, уверяя, что он прочитал 'все книги'. Как Кекавмен, она полагает, что даже дети воинов должны овладевать и светскими и божественными науками. По ее словам, западные рыцари в отличие от ромеев не знали ни наук, ни этикета, ни правил приличия.
Византийские ученые были обычно энциклопедистами (разумеется, применительно к той эпохе). Свою главную цель они видели в освоении и запоминании уже накопленных ранее знаний, а никак не в развитии наук, не в создании новых теорий и концепций. Анна Комнин пишет, что она, 'укрепив разум' арифметикой, геометрией, музыкой и астрономией и изучив досконально эллинскую речь, не пренебрегла затем риторикой и перешла к философии, а потом — к сочинениям поэтов и историков, упорно работая над своим стилем. Когда смертельная болезнь отца оторвала ее от наук, она сетовала, что в эти скорбные дни забросила даже философию.
Никифор Влеммид, ученый и поэт Никейской империи, помимо всего прочего, усердно изучал медицину, как теоретическую, так и практическую, поскольку она, объясняет он, была профессией его собственного отца и давала пропитание семье.
Наука становилась для некоторых страстью, а не только средством существования, единственной отрадой и утешением в беде. Ослепленный, как и его отец Роман IV, полководец Никифор Диоген достиг больших познаний в геометрии, пользуясь специально изготовленными для него фигурами-макетами. Никифор Вриенний, муж Анны Комнин, писал свои «Записки» начерно, будучи серьезно больным, в тяжелых походных условиях. На склоне лет труд над «Алексиадой» стал для Анны Комнин смыслом существования: опальная и старая, она вновь жила, вспоминая минувшее.
Чрезвычайно много времени уделяли ученые византийцы комментированию сочинений античных авторов. В IX–XII вв. в образованном мире, даже среди деятелей церкви, высоко ценилось искусство вовремя и к месту блеснуть цитатой из сочинения классика, использовать образы древней мифологии применительно к современности. Время от времени появлялись прямолинейные ревнители православия, гневно обрушивавшиеся на приверженцев античной науки и культуры, но полной победы они никогда не одерживали. Никифор Григора высмеивал в XIV в. унылый практицизм тех, кто готов 'вытолкать за дверь' величайшего Гомера, поскольку его песни приносят пользы для жнецов не больше, чем цикады в зной. Иоанн Мавропод, придворный поэт и митрополит Евхаитский, выразил в одном из своих стихотворений надежду, что Платон и Плутарх 'по милосердию божию' как неповинные в своих заблуждениях (они не могли быть христианами) будут избавлены от мук ада, ибо, не ведая 'истинного бога', держались все-таки его «законов».
Придворное византийское общество в XI в., по-видимому, неплохо знало античную литературу, о чем свидетельствует эпизод, рассказанный Михаилом Пселлом.
Фаворитка Константина IX Мономаха, уже упомянутая Мария Склирена, живет во дворце, бок о бок с законной женой василевса, возведшей Мономаха на престол. Склирена присутствует на торжественных приемах и шествует непосредственно за царственной парой. Ситуация остро пикантная, для нравственных понятий той эпохи — крайне скандальная. И вот однажды, в напряженной тишине, один из находчивых придворных честолюбцев вполголоса роняет всего два слова: 'Нет, недаром [ахейцы]…' Неловкое напряжение исчезает, храбрец получает благодарный взгляд Склирены. Но главное — большинству присутствующих в обширном зале было ясно, что придворный процитировал обрывок стиха из «Илиады» Гомера — то место, где говорится о красоте Елены, из-за которой ахейцы затеяли кровавую и длительную войну с троянцами — Елена стоила того.
Увлекавшийся античной философией смелый мыслитель Иоанн Итал вынес споры с коллегами на константинопольские площади. Прибегая к превосходно изученной логике, при большом стечении народа он развивал свои идеи, отдавая порой предпочтение разуму перед верой. Итал, пишет Анна, вызвал смятение в народе, увлек умы некоторых вельмож и даже самого патриарха Евстафия Гариды. Конец его популярности (в то время он занимал должность ипата философов, сменив Пселла, постригшегося в монахи) положил Алексей I.
Немало сил образованные византийцы отдавали изучению риторики своеобразного искусства составления речей для торжественных случаев (победа василевса, рождение наследника, заключение мира и т. д.). Подлинные события в обширных и цветистых речах-панегириках сознательно были закамуфлированы аллегориями (образы античной мифологии переплетались с библейскими), далекими от существа дела сравнениями; подлинные имена, названия местностей и даты старательно удалялись. Угадывание за каждой аллегорией реальных событий, за каждым библейским именем подлинного лица современника превратилось в своего рода интеллектуальную игру. Риторика наложила отпечаток и на столь интимный жанр литературы, как эпистолография.
Образованные люди, точнее люди, причастные к науке и литературе, были, как правило, знакомы друг с другом. Если они не могли встречаться, то вели постоянную переписку: в письмах порой просили помощи (один преуспевал, а другой бедствовал), но чаще делились мыслями, научными сомнениями, чувствами. Ожидание письма от ученого друга было иногда томительно (в захолустье оно могло прибыть только с оказией), зато получение становилось праздником. Принято было одновременно с письмом посылать какой- нибудь подарок: книгу, лекарство, благовония, вяленую или сушеную рыбу, а порой — и коня, мула или осла. Пселл, узнав, что ему намерены подарить мула, просил учесть его рост, чтобы не нарушить «соразмерность».
Конечно, представителей высшей византийской интеллигенции не следует идеализировать. Были среди них такие, чья нравственная сила, самоотверженность, искреннее сочувствие к угнетенным, ненависть к тирании и самодовольному невежеству заслуживают глубокого уважения (таковы, например, братья Хониаты, Михаил Глика, Евстафий Фессалоникский), но были и другие: их откровенно пресмыкательские, исполненные сервилизма, слезливые и трусливые послания к василевсу и к влиятельным чиновникам, содержащие просьбы о деревеньке с крестьянами, о налоговой льготе или попросту — о деньгах, вызывают отвращение.
Показательна в этом отношении фигура Пселла. Благодаря искусству интриги, тонкой лести и легким сделкам с совестью, он оставался близким советчиком семи императоров, хотя трое из них были свергнуты их преемниками. Втайне презирая царственных благодетелей, он пресмыкался перед каждым из них. Пселл исходил из принципа: нет ни одного поступка, который при желании нельзя истолковать и в хорошую и в дурную сторону. С одинаковой легкостью и убедительностью он писал и гневный памфлет против вши и панегирик ей же. Бывал этот философ и обличителем, но только дома, в четырех стенах. Когда дело
