можем сейчас целоваться до одурения, пока не слетим в воду. Ах, как я мечтала об этом в первом классе… Помнишь, когда я выкрала твой портфель с учебниками! Мечтала я, а получила Майка. А мы ведь с ней даже не совпали по времени – я осталась там, на набережной Мориса Тереза, а она пришла уже в Лаврушинский! А куда делась моя первая любовь? Ведь я не то что дотронуться, а даже смотреть на тебя не могла без дрожи! Мне кажется, она так и осталась там, в одуванчиках и кленовых листьях, – она осталась, а горечь ушла в мою жизнь…
Приезжая девчонка, лимита, с матерью-дворничихой, чужая и этому мегаполису, и этому элитарному классу, и вашей мушкетерской компании, никому и никогда не нужная. Как же я кусала губы до крови, когда узнала – мать, подвыпив, ругалась во дворе, – что с пятого класса, с переездом, девятнадцатая спецшкола мне больше не светит! Я не плакала, я уже знала: Москва слезам не верит.
Первого сентября я отправилась в захудалую школку на Овчинниковской набережной, в которую собрали всю окрестную шпану. Не было там знающих, добрых учителей, не было настоящего английского, не было вас, мушкетеров. Зато гадкого житейского опыта я набралась здесь по самые уши.
В классе меня не приняли. Дразнили принцессой. Лестное вроде бы прозвище в устах моих одноклассниц звучало такой издевкой, таким принижением, что после пятого класса я совсем перестала перечитывать сказки: не могла поверить в счастливую жизнь сказочных принцесс. А в седьмом моя «полуподруга» Любка Орлова, кроме имени не имевшая ничего общего с великой актрисой, пригласила меня как-то к себе домой. Жила она в страшных трущобных коммуналках за репинским сквериком. Темнело рано, и под аркой, ведущей в ее двор, нас грубо облапали местные мальчишки, а когда мы вырвались и добежали до ее квартиры, в темной прихожей нас встретил ее старший брат, безногий инвалид. Здороваясь, он присосался ко мне слюнявыми губами, обдал запахом пива, воблы и лука. Мне стало противно и страшно. Я боялась оттолкнуть его, и неведомо каким чудом в тот раз – первый и последний – я сбежала из этого дома, и от Любки, и от любой дружбы в своем постылом классе. Все они казались мне какими-то полуживотными. А меня, как я думала, ждала вычитанная в книжках и подсмотренная в вашем братстве совсем другая жизнь…
Школу я закончила одновременно с вами, в семьдесят седьмом году, а так как в первый класс мать отдала меня раньше срока – некому было сидеть со мной дома, мне к моменту окончания школы еще и шестнадцати не стукнуло. Ну, шестнадцать не шестнадцать, а «держать взрослую кобылу на своей шее» мать не собиралась. Мне пришлось идти работать. По огромному блату мать пристроила меня секретаршей в захудалое издательство, на время декретного отпуска штатной сотрудницы.
Помню, какой замшелой сразу показалась мне молодая еще женщина, передававшая дела. Она с восторгом делилась со мной «изюминкой» своего труда: дырокол должен стоять справа, удобнее под правой рукой. Авторов лучше просить делать пометки в гранках не ручкой, а карандашом. А здесь, в столе, лежит особая резинка, которая стирает карандаш без следа. Если же помечать ручкой, нужно будет забеливать, подбирать тон в цвет бумаги, иначе будет заметно.
Все эти мелочи она перечисляла битый час с каким-то вдохновением, а умные слова – «автор», «гранки», «править материал» – и вовсе произносила с придыханием. А мне казалось диким, что женщина, готовясь к самому важному событию в своей жизни, думает не об этом, а о каких-то злосчастных проблемах, резинках и дыроколах, состаривших ее до срока.
Каким чудом я продержалась в редакции чуть больше четырех лет, и теперь не знаю. Видимо, просто не могла слушать нытье матери, что «в доме шаром покати, а здоровая кобыла дармоедкой выросла».
Единственное, что я вынесла оттуда, это странное чувство, не оставляющее меня с тех пор: ощущение внутри себя чего-то самого главного, чего-то живого, родного и светлого, что нужно прятать и беречь – и от ругани матери, и от нотаций начальства, и от серой паутины, висящей в редакции в углах и как будто на лицах безвозрастных женщин в серой безликой одежде…
Самым радостным стал для меня день, когда мне сделал предложение один из тех самых «авторов», чьи пометки стирала моя предшественница. Нет, не руки и сердца, разумеется, и любви никакой там не было, да и сам автор – толстый, обрюзглый, с желтоватыми табачными пальцами – вызывал только страх и брезгливость. И все-таки внимание его оказалось мне неожиданно приятным. Ведь это был известный человек, завсегдатай «светской суеты», как он выражался, и для безродной редакционной простушки его предложение действительно прозвучало как гром среди ясного неба! Вся редакция, на всех четырех этажах, на миг замерла и дружно выдохнула, когда товарищ Хржановский – тогда все еще были товарищами – пригласил приблудную секретаршу Янович «попробоваться» в модельное агентство! Да-да, ни много ни мало! В то время, в восемьдесят втором, в Москве их можно было пересчитать по пальцам. А о карьере модели во все времена мечтает каждая девчонка!
Конечно, мне это казалось просто чудом. Как говорил Хржановский, «вашу красоту огранят, как чистый бриллиант»! Конечно, мне поверилось, что я сумею сказать слово в мире моды, что наконец-то меня увидели, что там, в этой «светской суете», как раз и свершаются настоящие сказки, и живут настоящие рыцари, принцы и принцессы! Конечно, я сняла квартиру и переехала от матери, впервые преисполненной гордости за «свою кобылу», и на крыльях Синей птицы, птицы Счастья, улетела из редакционной паутины!
Но несколько моментов в этой новой жизни раз и навсегда научили меня простой истине, что любая медаль имеет две стороны и что ровно в двенадцать часов карета Золушки превращается в тыкву…
Ведь новое мое место стоило очень дорого… И два раза в неделю в моем уютном съемном гнездышке по-хозяйски стряхивал пепел куда попало вовсе не принц из сказки, а обрюзглый прокуренный Хржановский.
С ним я потеряла невинность, с ним узнала обычную человеческую «любовь», с запахом пота и грязных носков, с вонючими поцелуями и тошнотворным минетом, с постоянной слежкой и унизительными отчетами о потраченных деньгах. А несколько минут прохода по подиуму, по «языку», как мы говорили, с лихвой компенсировались «милыми» выходками заклятых подруг, вроде подпиленного каблука или перца в трусиках! И все отчаянней защищалось от мира то самое ощущение внутри себя живого, улыбчивого, светлого и радостного. Как будто маленький ребенок смотрел на эту жизнь откуда-то изнутри – и так важно казалось уберечь его от этой грязной жизни!
С Лехой, Лехой Приговым, я встретилась на фотосессии на Кубке Кремля. Он тогда занимался теннисом и был на отличном спортивном счету. О том, что он женат, речи как-то не заходило. Да я и не зарилась на семейный очаг. Просто в моей жизни появилась маленькая отдушина. Вместе мы прошлись и мимо нашей старой начальной школы на набережной Мориса Тореза, где давно уже не учились дети, мимо нашего домушки (я еще жила с матерью) при входе во двор школы. Посидели на лавочке среди густых одуванчиков. Прогулялись до вашего Дома на набережной, поели мороженого возле кондитерской фабрики, на островке, где сейчас уродливо торчит Петр Первый, изделие Церетели.
Правда, гуляли мы с ним недолго. Ненароком как-то столкнулись с его благоверной, и, кажется, дома Леху ждала грандиозная выволочка. Так наши прогулки и сошли на нет. Так и не исполнилось мое заветное желание – встретить тебя или Стаса или хотя бы Веньку, «друга индейцев»!
Вроде ничего особенного не было в этих прогулках, а без них мне стало совсем одиноко…
А модельная жизнь шла своим чередом.
С каждым днем, с каждым годом та самая сияющая приманчивая суета светской жизни, с красивыми нарядами, цветами, музыкой и шампанским, с пирушками до утра и шикарными машинами с водителем по пути к чужим шикарным апартаментам, все больше оборачивалась ко мне и другой своей стороной.
Я научилась видеть, как фальшивы радушные улыбки, какой ценой заплачено за роскошные туалеты, колье и машины с водителем. Лет через десять я поняла, что так называемый «мир моды» – так же зауряден, сер и неинтересен, как и мое издательство. Что принцы и принцессы здесь – такие же фальшивые, какой я была сама в начальном классе. Что почти все здесь продается и покупается и человек ценен лишь настолько, насколько богат и известен. А выпасть из этого круга, втянувшись в его сверкающую круговерть, так страшно, что многие сами провоцируют скандалы, суды, не стесняются показывать самое грязное белье, лишь бы «оставаться на слуху и на виду». Ведь жизнь немыслима для них без обожаемых и ненавистных шумихи и блеска. Мне хотелось вырваться из этого жестокого кукольного театра. Но куда? Опять к матери, в дворницкую? Вряд ли она была бы рада…
Шло время, я становилась старше, и все дороже делались моя машина и квартира, и все противнее – смеющиеся Хржановские. И уже не улыбался, а плакал маленький беззащитный ребенок в моем сердце…
