поставив одну ногу в наш кабинет, а другой оставаясь в коридоре. Я посмотрела на него и тут же увидела и себя со стороны: как я сижу, ровно выпрямившись, у меня была высокая пышная прическа, и волосы были связаны сзади во что-то такое… Я посмотрела на него, и мне сразу захотелось, чтобы он запомнил мой взгляд и меня, поэтому я посмотрела на него, наверно, черт знает как странно! Не надо мне было так, но ведь все по глупости, а потом я быстро наклонила голову и стала что-то писать, писать и не видеть строк, а видеть, как он стоял в дверях, и какое у него было лицо, и как он отреагировал. А он что-то спросил у врача и ушел.
А потом мы случайно встретились в городе и уже больше не расставались.
Я переехала к нему. В одной комнате жила его мать, в другой – его некрасивый, но добрый брат, а в третьей, средней – поселились мы.
Была зима. Страшный мороз. Он рано утром встал, пошел на работу. Я посмотрела, на батарее лежали толстые стельки из его уже давно старых ботинок. Я их еще вчера положила сушиться. Я испугалась, что он схватит воспаление легких, положила эти стельки в свою сумку, понесла их ему на работу.
Стою в коридоре и не знаю, как отдать. А он смеется, такой худой, глаза серые, блестят, в белой рубашке и в белом халате нараспашку, и тут я ему сую стельки и, как это у меня голос сел, свищу ему шепотом: „Стельки, твои стельки…" Он так рассмеялся.
Когда я жила с ним, я была очень худая. Я вот стою худая у окна, наблюдая за тем, как он собирается на работу. Я уже сама давно собрана, держу в руках пальто; вот он ходит по комнате, сонный, собирает свои носки по полу. Я тяжело вздыхаю и говорю: „Опаздываем", говорю занудным нехорошим тоном. Я подмечаю, что он ходит все время вокруг кровати и так и норовит упасть в нее и никуда не идти. Я ему – помеха. Меня это очень удивляет. Я прохожу перед самыми его глазами, чтобы помешать ему лечь.
Он морщится. Я говорю ему: „Я отношусь к тебе как к ребенку, ну, по-другому никак не получается. Почему ты такой… "
Я стараюсь себя чем-то отвлечь, открываю одну за другой книжки, которые свалены на трюмо. В одной из них я тогда и нашла свои неоконченные и неотправленные письма к Мише. Все эти отрывочки я писала на нескольких листах бумаги, и они были даже не разорваны между собой. Они лежали свернутые сразу под обложкой книги. Я стала читать их про себя, а потом решила, почему бы не прочесть их ему, ведь они написаны ему. Я стала читать, сама поражаясь их наивности. „Что же за человек мог писать их? Дурочка разве что…" Я спросила:
– Хочешь, я прочту тебе письма к тебе, когда я уезжала?
Он задумался, и по его лицу я поняла, что, конечно, сейчас не время. Я тут же их свернула и поспешила сказать:
– Хотя нет, не надо. Они такие дурацкие, прямо стыдно, пойду выкину.
И тут он испугался за них и оживился, вынул их из моей руки и сказал:
– Нет, нет, не надо, это мои письма.
Я стала их читать вслух, не переставая улыбаться и хихикать: „Здравствуй, мой Мишенька. Я никак не могу тебе дозвониться и совсем уже соскучилась. Сейчас я опять бегала на почту и звонила тебе, но там никто не подходит, тогда я поговорила с бабушкой, но это неинтересно. Да, я по тебе очень скучаю и тоскую, что ты там один или делаешь что-то не так, плохо ешь или грустишь и, не дай бог, заболел. А сегодня я не спала полночи, был страшный ветер, а мы живем в просторной хорошей комнате на самом берегу. И, представь себе, по крыше кто-то быстро-быстро пробегал, легко, как черт. А потом кто-то шуршал нашими пакетами на веранде под дверью. И мне показалось совершенно явственно, что далее сдвинул крышку с нашей кастрюли с вегетарианским супом, оставшимся с обеда, а потом опять поскакал по крыше, и будто бы их было уже несколько… Еще я услышала, как кто-то скромно, стараясь не шуметь, поднимается к нам по лестнице. И я вдруг поняла, что это ты приехал и ищешь меня, голоден – посмотрел, что в кастрюле. И боишься всех перебудить. Я встала, хотя мне было страшно, отодвинула занавески и долго высматривала тебя, но видела одни только белые поручни на веранде. А когда я легла, то стала очень подробно вспоминать тебя…"
Тут я закрыла свое лицо этим письмом и, хохоча, стараясь скрыть свое стеснение, спросила, уже точно зная, что все равно дальше этот отрывок читать не стану.
– Ну, читать дальше вслух?
– Ну, конечно! – Он сразу проснулся и улыбался ласково.
– Нет, нет, нет, этого я читать не буду. Я пропустила целый кусок и спросила:
– Могу только прочитать через абзац. Хочешь?
„А по крыше так кто-то скакал, что проснулись все. Я хочу отметить, что с нами поселилась одна девушка, студентка, и я так этому рада. Она такая смешная, ей двадцать три года – в данный момент она уехала в город на пароходе покупать фотопленку. Она очень чистая девушка. Ее дед прожил до девяноста шести лет, и к старости у него мерзла голова – он повязывал себе платочек и как-то ушел гулять и поверх него надел еще и кепку. Он умер, но я верю, что… "
– Дальше это письмо обрывается, – сказала я. – Есть другой отрывок.
„Четыре дня были ветры и дожди, теперь началась жара, и я плохо себя чувствую. Лежу в постели. У меня тянет и больно стучит сердце. Здесь мне тоскливо без тебя, я скучаю.
Рядом – гора, на ней пасется коза, очень похожая на нашу кошку. Она мечется туда-сюда и бегает очень тревожно, как человек. Еще есть собака, кошка, худая-худая, рыже-черная и маленькая, но есть наш сыр отказалась, и голос у нее хриплый. Вот сейчас внизу какая-то женщина кашляет совсем как моя мама.
Ветра здесь действительно сильные, дуют в разные стороны…»
– Точка поставлена неясно, письмо оборвано. – Я подняла голову».
Если бы Алю спросили, что бы она хотела повторить в своей жизни, то она тут же начала бы вспоминать один случай в саду. И Миша был молодой, с веселым добрым лицом, в просторных брюках и в широкой белой рубашке, которая болталась на его прямых плечах. А Аля была наряжена в белое батистовое платье по щиколотки. Ее светлые волосы мелко вились. Она шла чуть впереди.
Он шел за ней, покорно опустив голову и считая ее шаги.
Так они вышли в сад на узкую песчаную дорожку. Сияло солнце. На каждом дереве пели птицы.
Они быстрыми шагами достигли самой середины сада.
Это был настоящий цветущий сад. И на самой его середине Аля резко остановилась и достала из широкого кармана своего платья горсть зерна. И громко стала сзывать к себе птиц. Все они замолчали на своих ветках и присмотрелись. Аля кинула горсть зерна себе в рот, и птицы стали слетаться прямо к ее прекрасному запрокинутому лицу и выхватывать корм с ее губ. И ведь надо было уметь так ловко их кормить, чтобы они не расклевали лицо. Наконец их собралось столько, что уже нельзя было и подойти к ней. Остались видны только ее ступни и подол широкого платья.
Тонкий голос Али за кадром, вместе с изображением сцен, о которых она рассказывает:
«Я иду с занятий. Я жила в таком месте, что никому со мной не было по пути. И никто со мной заранее не договаривался, как с другими, подождать друг друга. Поневоле я даже была одинокой.
Я плелась из школы одна. Идти было недалеко, и я не торопилась. А когда уже смеркалось, то мне надоело, я, чтобы подогнать саму себя, вслух говорила:
– Что же ты идешь еле-еле? Тебя же ждет попугай! Да-Да, – тут же отвечала я сама себе. – Я именно к нему и спешу, потому что он сидит совсем один в своей клетке. – Так я сама себя заряжала и бежала домой.
Дома никого еще не было. Тихо. Запах. Свет везде выключен, темно. Комнату нашу едва „освещает" незашторенное окно.
Уроков я не делала. Я все слонялась, слонялась по квартире.
На кухне я клеила „золотинки" от конфет и проверяла, все ли целы. Их накопление на стене меня очень занимало. Каждая новая бумажка вызывала во мне восторг.
После осмотра стены я садилась на пол и перебирала из ящика уже сто раз пересмотренные свои старые детские книжки, тонкие, все в картинках. Помню, пол был пыльный. А я включала радио и ложилась спиной на него и под музыку говорила: „Я умерла". И лежала с закрытыми глазами, вытянув лицо, представляя себя умершей.
После слушала какую-нибудь радиопостановку… Подходила к зеркалу, к окну.
Чтобы не заниматься уроками, я придумывала всякие развлечения для себя. И вот что открылось во мне…
Я брала в руки свой набитый учебниками портфель. Прижимала его крепко к груди и начинала раскручиваться вокруг себя с огромной скоростью. Я достигала того, что меня начинало кружить по всей комнате, и постепенно ноги мои отрывались от пола, уже не в силах справляться со скоростью. Я со свистом вращалась вокруг люстры, боялась задеть ее или врезаться в стену, так как носило меня по большим и по малым кругам. Мне оставалось только увертываться, но иногда я больно ударялась плечом о стену и вскрикивала.
Летела я по комнате, на улице же боялась упасть – то есть мне даже самой не верилось, что могу удержаться в воздухе. Поэтому я не рисковала. А когда дух совсем перехватывало и чувствуя, что скоро придут мать и отец, я выпускала портфель. Резко легчало – менялась моя линия кружения. Я сбивалась и падала на пол или на кровать.
Сейчас мне все продолжает казаться, что если я попытаюсь порепетировать и если мне предоставить комнату побольше, то я смогу сделать все в точности, настолько я ясно и до каждой мельчайшей подробности помню мои „кружения по потолку"».
ЧАСТЬ 7
Когда Аля решает пробудить совесть у своей подруги Елены,
и из этого ничего не получается
Аля пошла в гости к Лене. Как раз Ленин жених во дворе выгуливал собачку, когда Аля пробегала мимо него. Он приветливо позвал:
– О! Здравствуйте! – Хотя совсем не был представлен Але. Та остановилась, переминаясь с
