Рубашка трупа была залита кровью. Большая лужа крови находилась под трупом. Серые глаза трупа были полузакрыты, рот приоткрыт. Зубы были крупные и ровные. Лицо имело овальную форму. Волосы черного цвета были зачесаны на правый пробор. Над глазами далеко выступали надбровные дуги, покрытые густыми черными бровями, дугообразными по форме. Ушные раковины имели овальную форму и были растопырены. Мочки ушей были сросшимися.
Николай садится за стол и ест суп.
Николай выходит во двор. Он разгуливает вдоль грядок, на которых растут овощи. Он ходит строго по прямым линиям, выписывая геометрические фигуры.
Он останавливается возле клеток с кроликами. Кролик, которого он перебинтовал, лежит мертвый на боку. Николай осторожно достает из клетки кролика, садится на табуретку, которая стоит рядом. Он кладет кролика на колени, поворачивает к себе мордой, гладит его по голове.
Хлопает дверь. На пороге дома появляется мать. Она держит в руках две лопаты.
У нее осунувшееся лицо. Оделась она соответственно моменту: открытый лоб, затянутые платком волосы. На ногах резиновые сапоги. Она опускается, громко стуча по деревянному крыльцу, и подходит к Николаю. Он откладывает кролика на табурет и встает.
Ирина Викторовна: Пойдем. Нужно выкопать яму.
Они выходят со двора.
Они уже вошли в лес. Идут по тропинке. Впереди идет мать, сын тяжело идет за ней. Видно, ему очень плохо. Дыхание у него углубленное, срывающееся.
Через некоторое время он просто останавливается и садится на землю между деревьями. Мать тоже вынужденно останавливается, подходит и наклоняется над ним со смешанным чувством жалости и досады.
Мать: Ты ел суп? (Не смотря на сына.)
Николай: Да, мама.
Мать (смотрит на него недоуменно): Ты что-то сказал?
Но Николай молчит, закрыв глаза.
Погода изменилась. Усилился ветер. Николай дремлет, накрытый пальто. Мать сидит рядом с ним. Она оглядывается на него. Взгляд у нее беспомощный и беспокойный. Она поправляет ему пальто.
Ирина Викторовна: Ну, мне надо идти… (Почти с вопросительной интонацией.)
Рука ее скользит по пальто. Из кармана она вынимает ту самую фотографию, которую она передавала учительнице. Она забирает фотографию, встает и, несколько раз оглядываясь, уходит.
Николай открывает глаза, некоторое время смотрит вслед матери, потом отворачивается, закрывает глаза.
Мать последний раз оборачивается на Николая. Уходит.
Солнце касается макушек деревьев. Приближается вечер.
НЕЛЮБОВЬ
ОТРЫВОЧНЫЕ СОБЫТИЯ, ПЕРЕЖИВАНИЯ, ПОПЫТКИ В ТЕЧЕНИЕ СЕМИ ДНЕЙ
Ажар А-ой
– С моей бабушкой случилась такая несправедливость в жизни показательная! – сказала Маргарита своему молодому кавалеру, который сидел за столиком напротив нее, сжимал ей руку, и взгляд у него был покорный. Она потрогала на ощупь его ладонь, высунула оттуда свою руку и продолжила: – В тысяча девятьсот тридцатом году она не знаю как оказалась в деревне. И ей нужно было под вечер возвращаться на станцию, .чтобы успеть к поезду. Понимаешь? – она вздохнула. Глаза его не меняли своего выражения независимо от произносимых слов. – Ответь мне. – Тогда он кивнул. Она отвела взгляд от него и стала рассказывать дальше. – Было уже темно, надо было ехать мимо леса. Она очень торопилась. Она была женщина обаятельная, по фотографиям. У нее было много поклонников. У нее были малиновые загадочные губы и раскосые глаза, такое белое лицо, все говорят, что она была вполне красавицей. Как на твой вкус, тебе нравятся такие? – спросила она. Тот стал раздумывать, потер себе лоб. Она не стала дожидаться, пока он придумает, она и так знала, что бабушка была красавицей. – Так вот ей дали лошадь по знакомству, чтобы она добралась до станции. Она села в повозку, она не умела управлять, но лошадь знала дорогу, и она выехала поздними сумерками, ее уговаривали остаться переночевать, она не согласилась, и с тех пор ее никто не видел. – Маргарита вздохнула, припоминая лицо бабушки на фотографиях. – Нашлась лошадь и повозка, а бабушку не смогли найти. Но весной разнесся такой слух, будто в разрушенной церкви вдруг под провалившимся куполом таким островком выросла пшеница! А знаешь, был большой голод. Все туда побежали, церковь стояла у леса, заброшенная. Один крестьянин копнул лопатой… чуть-чуть, прямо в то место, откуда росла пшеница непонятная, и наткнулся на что-то твердое… Стали раскапывать, и это оказалась моя убитая бабушка, которую едва замели землей. Оказывается – ее спутали с кем-то, кто ходил и отбирал хлеб, и убили для назидания, по ошибке! А убив, разрезали ей живот и засыпали туда пшеницы, которая весной и проросла! Иначе бы и не нашли, наверно… – Рита остановилась в своем рассказе. Она потрогала свою челку, в порядке ли ее прическа. Вздохнула.
Рите было двадцать лет. У нее было еще довольно припухлое щекастое лицо. У нее была манера – хватать себя за горло правой рукой. Она немного сутулилась, говорила тонким голосом и заворачивала одну ногу за другую.
– Ты представляешь, ведь ее отговаривали, а она отвечала, нет, нет, я поеду. Это правда, что смерть зовет, – сказала она патетически так, что молодой ее Миша вздрогнул и еще сильнее задумался. – Вот мне кажется, что я буду долго жить, дольше всех, всех перехороню, или мне кажется, ты меня заревнуешь и убьешь в спину, да? – Она шевельнула его рукой. Тот сказал ей:
– Не-е-ет!
– Бедная у бабушки судьба, – подвела итог Рита, – знаешь, какая она у нее? Как ты думаешь, какая? Нельзя определить. Просто судьбоносная судьба. Судьбоносная судьба, – повторила она. Она оглянулась вокруг, на людей, особенно ей интересны были женщины. Они сидели в фойе выставки фотографий одного известного фотографа и пили кофе. Выставку смотреть Рите было лень встать, поэтому пока для начала они пили-пили кофе до самой последней усталости, и Рита рассказывала ему свою жизнь. Миша же все осмысливал очень основательно, отвечать не успевал, поэтому только пока выразительно молчал, подперев свой нос загнутым в колечко пальцем, как на старых жеманных фотографиях подпирают подбородки. Еще он умел очень шумно и глубоко выдохнуть и вздохнуть, у него были «говорящие» круглые глаза и пухлый рот. Рита огляделась по сторонам и спросила:
– Ты бы мог ограбить квартиру? А?
– Я не люблю насилия, – сказал он, кхекнув.
– А какие это насилия? Насилие только над одной дверью, – изумилась она его моментальной трусости. Он пожал плечами, делая мудрое лицо. Она опять вспомнила про «судьбоносную судьбу» и сказала: – Никто не знает своей судьбы, да? Ведь смотреть в будущее это грех, но я думаю, себе можно что-то напророчить, и тогда это сбудется, поэтому себе не надо предрекать плохого, – сказала она ему свой опыт. – А мне все думается и думается что-то особенно трагическое… Послушай, ну что ты такой… немножко тупой? – стараясь говорить ласково, спросила она и передразнила выражение его лица с толстыми губами.
– А я вовсе не тупой, – не согласился он. – Мне хорошо тебя слушать.
– А я вчера… мне одна девушка рассказала, что они пошли куда-то в кафе. Две девушки. Выпили в кафе. Ужасно скучно им было в жизни в тот вечер, и на беду им какой-то пожилой старичок подмигнул. Они и пошли с ним гулять. Зашли в сквер. Уже была почти ночь. Сели там на скамейку, стали пить шампанское, прямо из бутылки. Старичок посадил одну себе на колени, стал раскачивать ее, она стала его щекотать. Он, эта девушка мне рассказывает, стал хохотать. Видно, на него это очень подействовало. Другая девушка тоже подхватила, и они вдвоем стали его щекотать и защекотали насмерть. Он упал со скамейки на землю, сшиб бутылку, ему сделалось дурно, и эта девушка мне рассказала, что у него глаза закатились и что он умер. И они побежали из парка, обгоняя друг друга, и, представляешь, хохотали!..
– Может, он все- таки выжил? – с сомнением спросил Миша.
– Не ходи ты в скверы, – посоветовала ему Рита, вздохнув и опять оглядываясь и вспоминая еще какую-нибудь историю.
– Да я и не хожу, – сказал он простодушно, – ты же знаешь. Я все время дома сижу, жду твоего звонка, а ты всегда обманываешь.
Она не любила выяснять такие скучные темы, она показала ему в окно и сказала:
– Дождь, погода совсем больная какая-то. – И опять повторила: – Судьбоносная судьба.
Миша вздохнул. В окно Рита увидела, как подъехал автомобиль, из него вышел мужчина в свитере и стал, прищуриваясь, смотреть на окна выставки.
Это был тот самый фотограф, чьи фотографии представлялись в зале. Он не понимал, зачем, по большому счету, он приехал на эту свою выставку, хотя он назначил одну неточную встречу здесь, но приехал он не ради нее, а от одиночества и скуки, которая охватила его дома, когда он посмотрел в окно на начинающийся дождь, и поэтому он сел в машину и приехал для начала на свою выставку. Ему было пятьдесят пять – пятьдесят семь лет. И с первого взгляда он совсем не казался признанным фотографом, потому что немного был похож на алкоголика, лицо у него было чуть испитое и смуглое. Он закурил, заходя на территорию выставки и уже заранее скучая и жалея, что ему некуда девать себя в этот свободный свой период жизни. Он зашел, и его все сразу стали узнавать, пока он шел по фойе прямо ровно посередине, прищуриваясь, с пустыми праздными руками, удивительно уверенно посматривая по сторонам.
Рита в этот момент стояла уже у стены, согнув одну ногу в колене и приставив ее к стене. На ней – короткая юбка, голые ноги без чулок. Она грызла длинную прядь волос и тоже смотрела на фотографа. Были чьи-то шепоты: вот он, вот он и т. д. Все оборачивались на него, чуть расступаясь. К нему сразу подошли какие-то знакомые: один – похожий на
