До комунизма оставалось лет пятнадцать-двадцать

отправились с работы пешком. А вы, Маша, захотели заработать на Сырце немного денег в такую неподходящую погоду, когда можно запросто простудиться, если останешься в живых.

— Но я! Я, — гитарист весь дрожал от долго сдерживаемого возмущения. — Я же знал, помнил...

— Ну и что, — в словах Боруха Пинхусовича не было ни тени укора, но Миша все равно потупился, точно ощутив вдруг непонятную провинность. — А напомнили вы хоть кому-нибудь о нас? Я же вижу вас насквозь и все про вас знаю. Согласен, вы сочинили море песенок, однако есть ли среди них хоть одна — хоть одна, молодой человек! — про Бабий Яр? Да и что у вас за песенки! Вы же не певец, не поэт. Вы натуральный пересмешник, молодой человек! Вы до последней своей секунды оставались в долгу перед расстрелянными и сожженными, перед малыми детьми, на которых даже пуль не тратили и сбрасывали в Яр живыми. Перед теми, кто пытался укрывать нас от нелюдей и зачастую гиб вместе с нами, перед военнопленными — перед всеми!

Старик повел рукой... и случилось невероятное: мертвые огоньки маленьких свечек заколебались и вспыхнули нестерпимо ярко. Испуганные тени метнулись под бескрайним черным сводом. Пол сделался прозрачным и там, внизу, на недосягаемой глубине открылось взору такое...

Юре стало плохо. Он крепко зажмурился, а когда вновь открыл глаза, все вокруг стало как прежде.

— Поймите, молодой человек, своими едкими куплетами вы заставляли в лучшем случае хохотать. Это безусловное достижение, но в то же время это относительно легко. Ни единой строчкой не заставили вы рыдать! Никогда. Никого. Вот почему вместе со всеми вы до отпущенного вам срока очутились в преисподней, — внушительно произнес Борух Пинхусович.

Мышка взвизгнула и бросилась Мише на шею. Юра раскрыл рот, но ледяной страх вцепился мертвой хваткой в горло, и кричать он не смог.

Если это преисподняя, значит, неподалеку прячутся черти с котлами, где кипит смола! Эта мысль вынырнула из таких глубин сознания, о которых юноша и не подозревал...

— Эй, эй, спокойно! — возвысил голос гитарист. — Здесь расстреляли слишком много верующих евреев, а у них, я знаю, нет ни рая, ни ада, лишь темный потусторонний мир, пустопорожний и безрадостный; вот мы и влипли в эти представления...

— При чем здесь евреи, — мягко возразил Сонин дедушка. — Просто таков первый мертвый мир сам по себе. Он одинаков во всех своих частях, поверьте, молодые люди. Вспомните хотя бы греческие Тартарары...

— Или римские Елисейские Поля, — съязвил Миша.

— А вот это уже второй из неземных, — возразил Борух Пинхусович. — Я нахожусь теперь там. Туда все попадают после преисподней, вне зависимости от веры: и иудеи, и христиане, и магометане, и буддисты, и индуисты, и даже атеисты. Разумеется, если дозреют и если желают попасть. И если пройдут преисподнюю...

— А есть такие болваны, которые не желают? — удивился Миша.

— А как же! Только зачем же болваны? Те, кто любит темные дела, предпочитают темноту, любящие земное — землю...

Юноша вновь вздрогнул. В словах старика почудился проблеск надежды. И вновь ему показалось, что Борух Пинхусович внимательно посмотрел на него загадочным внутренним оком, но на этот раз с легким недоумением... и даже с осуждением.

— Каждому свое, — продолжал между тем Сонин дедушка. — И неужели вы думаете, что теперешний мир последний? Есть еще более высокие миры, и второй по сравнению с ними столь же мрачен, как ваша преисподняя по сравнению с ним.

У Юры отлегло от сердца. Он успокоился так же быстро, как испугался. В самом деле, если черти с громадными кухонными принадлежностями не появились до сих пор, откуда же они возьмутся теперь?! И чего ради! Он и так сильно мучался, тосковал по земле. И то, что сообщил старик, было чрезвычайно интересно. Вернуться бы наверх...

— Вот бы попасть к вам во второй мир, — мечтательно сказал гитарист. И Юра с изумлением ощутил, как между ними вырастает тоненькая как паутинка стена непонимания. Неужели же никто не поймет его? Вот и Миша такой умненький, а наверх вроде бы и не рвется... И Соню он принять не может... Даже Мышка на него накричала... Не говоря уж о таинственном взгляде Боруха Пинхусовича...

— Да, для вас это проблема, — старик пригладил волосы и покачал головой. — Но я с вами согласен, Миша: преисподняя — место малоприятное, и отсюда надо выбираться.

— Но как? — настаивал гитарист.

— Изжить! Изжить то, что держит вас здесь, — Борух Пинхусович доброжелательно улыбнулся. — Думаете, я сразу ушел отсюда? Как бы не так! Вы совершенно правы насчет веры наших стариков, как вы их назвали. И пока я был одним из них... вот таким...

После этих слов Сонин дедушка преобразился на глазах. Он сгорбился и весь как-то съежился. Борода больше не напоминала застывшие струи водопада — так себе бороденка, средненькая. Выпуклый лоб и тот уменьшился, словно из туго накачанного мяча стравили через ниппель воздух. Руки и голова затряслись, на губах заиграла угодливая старческая улыбочка. Белая одежда сменилась грязно-серым балахоном.

— И пока я был Борухом Ставским, который так любил пофилософствовать напару из Семой Сахновским, из умнейшим человеком, между прочим, который жил на Малой Васильковской возле синагоги и был даже завмагом...

— Где жил? — рассеянно переспросил Юра, занятый мыслями о земле.

— На Шота Руставели около Театра кукол, — перевел гитарист, явно заинтригованный превращением старика.

— Ай, как приятно видеть такого молодого гоя, который знаеть, де у Киеве была синагога! — Борух Пинхусович совсем по-детски захлопал в ладоши и заулыбался еще сильнее. — А ви знаете, де еще синагога?

— На Подоле, на Щекавицкой. И если считать синагогой кенасу караимов, что на Подвальной, которая теперь Полупанова... была кенаса.

— Ай какой умный гой! — старик просто расцвел. — Так вот, ви таки можете видеть того Боруха Ставского, которого сосед-полицай таки виволок за бороду на улицу и вместе из Сонечкой погнал до Бабьего Яра. Которого били прикладами в грудь и в живот, когда он таки не захотел отпускать от себя внучку, потому как он не окончательный дурак и понимал все, кроме того, что нас вели не виселять, а стрелять.

Борух Пинхусович раздвинул края балахона, демонстрируя кровоподтеки — и тут превращения пошли вспять. Когда он вновь стал патриархальным старцем в сияющем одеянии, то заговорил торжественно, обращаясь ко всем по очереди:

— Потому слушайте меня.

Михаил! Вас переполняет желчный сарказм и отрицание всего на свете. Для начала поверьте хотя бы мне. Если бы Бабий Яр не стали засыпать, а главное — забывать, не было бы никакой катастрофы. И главное здесь, повторяю — память.

Мария! Вы не окончательно пропали и зря мучаетесь, вспоминая, чем занимались при жизни. Продажа тела — это еще не продажа души.

Юрий! Постарайтесь пока не думать о земле и о матери, которая осталась там. Ее сын погиб безвозвратно, но вы есть. Вас же есть кому поддержать здесь!..

Сонечка! — голос старика сделался особенно проникновенным. — Забудь о Дорогожицкой улице, о трех пулях и надругательстве. Ты пока что правильно сделала, уйдя с Озера Непролитых Слез. Но не задерживайся в преисподней!

Пусть все ваши свечки останутся здесь, как осталась моя. Та...

Старик воздел руки к черному своду. Его одеяние вспыхнуло, и словно впитав эту вспышку где-то в