До комунизма оставалось лет пятнадцать-двадцать

— Борух Пинхусович. Тоже Ставский. Тысяча восемьсот семидесятого года рождения, пенсионер, если ты это имеешь в виду, — язвительно добавила Соня. Юра обиженно отвернулся, повторил про себя мудреное имя, приставил ладони ко рту и что было сил завопил:

— По-рох Пинце-хо-вич! По-о-рох Пин-це-хо-вич!!!

Тихий смех девушки заставил его замолчать.

— Изобретателя пороха — конечно европейского, а не китайского! — действительно звали Барухом. Правда, это был Барух Шварц. Но Юра, разве так зовут на помощь?

Он непонимающе уставился на Соню. Глухое эхо умирало вдали под высоким черным сводом.

— Ты зови мысленно. Зови того, кто опытнее. А уж кто явится... — девушка развела руками.

Юра сконфузился, закрыл глаза и принялся думать о том, как бы этот Порох помог ему. Думал усиленно, старательно, тщательно. Однако лишь когда он принялся умолять, чтоб явился кто угодно, лишь бы не было так муторно на душе, в окружающем мраке возникла некая перемена. Юноша открыл глаза и не увидев ничего нового прислушался. Так и есть: могильную тишину нарушил звон гитары.

— Видишь, ты ничего еще не можешь представить, кроме земли и подземного. Ну да ладно, хоть Мишу повидаем.

— А твой дедушка разве не в земле, если он... здесь? — удивился Юра.

— У нас его во всяком случае нет, это ясно, — Соня усмехнулась. — Однажды я говорила, что все мы существуем вместе, хотя в то же время — отдельно. Это как вложенные одна в другую матрешки. Если же ты не способен попасть наверх, это еще не значит, что между землей и подземным, и небом есть граница.

Юра молча ткнул пальцем в потолок, однако Соня продолжала терпеливо объяснять:

— Граница в тебе самом. Изживи ее — и уйдешь отсюда... Впрочем, о таких вещах дедушка говорит лучше. Пока что к нам направляется Миша. С ним еще кто-то... но не Чубик? Интересно, — девушка прислушалась. Неподалеку двое пели речитативом:

— Как старик свою старуху

Ды променял на молодуху!

Ды это не лихачество,

Ды а борьба за качество!

Как дед бабку

Ды завернул в тряпку,

Ды поливал ее водой:

“Ды будешь, бабка, ды молодой!”

Колхозны-я

Возросши-я

Культурны-я

Потребно-сти!

Сидит парень на крыльце

Ды с выраженьем на лице!

Ды выражает то лицо,

Ды чем садятся на крыльцо!

Рупь за сено, два за воз,

Ды полтора за перевоз.

Ды чечевика с викою,

Ды я сижу, чирикаю!

Вскоре к ним приблизился гитарист Миша, которого обнимала весьма потасканного вида девица в ярком платочке на голове, в заношенном пальтишке, прозрачных чулках и дешевых туфельках с отломанными каблучками. Вот уж кто напоминал незабвенную Верку Шейкину!

— Здрасьте. Наше вам с хвостиком, — гитарист развязно поклонился и шлепнул пониже спины свою спутницу. — Прошу любить и не обижать: Мышка собственной персоной. Я Мишка, она — Мышка. Неплохо звучит, верно? Впрочем, мы снюхались моментально и без церемоний. И спелись. Есть у нас дуэты, есть и сольные номера. Мышка, валяй!

Миша заиграл. Девица сначала принялась довольно неумело отбивать чечетку, потом пропела хриплым голосом:

— Ося Бродский — тунеядец,

утопист и декадент.

Ах, какой сейчас прекрасный

политический момент!

И улыбнулась от уха до уха ярко намалеванными губами.

— А где матрос? — поинтересовался Юра. Вообще-то он рад был хоть никогда больше не видеть усатого задиру и спросил о нем просто приличия ради.

— Да ну его вместе с его баяном! — неприязненно процедил Миша. — Поссорились мы. Я сказал, что Сталин — это дерьмо собачье, как и Никитка. Так он на меня с кулаками!

Гитарист прыснул, Мышка заржала до неприличия громко и басовито.

— Вроде мне в этом месте можно морду набить! И вообще какое нам всем теперь дело до этих типов?

Повинуясь старой, земной еще привычке Юра хотел было возразить, что Никита Сергеевич вовсе не то “пахучее”, о котором говорит Миша, что как генсек он ничего, может быть и похуже, и все его планы не так уж плохи, и вообще власть ругать нехорошо... Однако вовремя сдержался. А гитарист продолжал:

— Но Чубик рвал свой простреленный тельник и ревел во всю луженую боцманскую глотку, что умирал за Родину, за Сталина! Придурок, — Миша цыкнул сквозь зубы. — Ну и пусть катится вместе со своим Иоськой Виссариоськой прямиком в задницу! А я плевал с высокой колокольни на всех ленинцев, сталинцев и хрущевцев, вместе взятых! Я сам по себе... Извиняюсь, сам с Мышкой. Напару.

— Нигилист, а-ля Базаров, — вставила Соня.

— И сказал он: хо! Еще клеймо на лоб! — Миша обрадовался, словно получивший подарок ребенок. — Оказывается, тут тоже есть специалисты по такого рода делишкам. Кем я только не был: тунеядцем, очернителем, кликушей, клеветником, критиканом. Опорочивателем даже как-то обозвали. А теперь вдобавок нигилист... Между прочим:

Матерьялисты и нигилисты

Разве годятся только в горнисты.

Козьма Прутков, кстати. Военный афоризм номер сорок семь.

Мышка завизжала, зааплодировала и затопала.

— Но, — гитарист бросил строгий взгляд на развеселившуюся девицу, щелкнул пальцами и приосанившись продолжал: — Но если паршивый извращенец-нигилист кому-то нужен, он тотчас является на выручку. Незамедлительно! Чем бы ни был занят и где бы ни находился — раз, и здесь! Я чувствую, что нужен тебе, — он вопросительно посмотрел на Юру. — Выкладывай, что стряслось.

Юношу как всегда оглушила и совершенно сбила с толку первая же многословная Мишина тирада. Мышка тоже не очень-то понимала, о чем речь. Однако от “матерьялистов” и “нигилистов” веяло чем-то уж очень заумным, а небрежно ввернутая стихотворная цитата из Козьмы Пруткова (тоже не иначе как знаменитость!) немедленно повергла девицу в трепетный восторг. Мышка слушала гитариста восхищенно разинув рот. Соня взирала на Мишу благосклонно улыбаясь и как бы говоря: “Ну-ну, пускай пыль в глаза, пускай! Я-то тебя насквозь вижу”. Однако Юре от этого было не легче. Он смущенно потупился и запинаясь промямлил:

— Да я... не тебя... Я вообще хотел... Плохо мне... вот. А ты разве можешь!..

Кажется, он сказал не совсем то, что следовало. Гитарист насупился, подтянул повыше полосатые