До комунизма оставалось лет пятнадцать-двадцать

прекрасные линии ее тела просматривались через все еще достаточно тонкую одежду как сквозь молочно- белую пелену тумана, благодаря чему Юра воспринимал уже девушку без прежнего чувства внутреннего отторжения.

- Сегодня Духов день, - повторила Соня.

- Ну и что?

Юра искренне удивлялся, почему девушка так взволнована каким-то там Духовым днем. Здесь не было ни Нового Года, ни Восьмого Марта, ни Первомая, ни Дня Победы, ни Октябрьских, ни Пятого Декабря - никаких привычных земных праздников. Вообще никаких дней. Ни даже малейшей зацепки для отсчета. Сплошная беспросветная тянучка из черного как подгоревший сироп времени.

- Это замечательный день, - объяснила Соня. - Нам можно наверх.

Радужный пузырь в груди с треском лопнул. Юноша нелепо подскочил и тут же вновь шлепнулся на утоптанный глиняный пол. Впрочем, сразу ли? Кажется, на мгновение он все же завис...

Теперь в груди росла уже целая гроздь мыльных шаров. Легчайшая пена, которая обволакивала и согревала измученное сердце.

- Что ж ты сразу не сказала! - Юра попробовал сделать вид, что рассердился, но будучи не в силах притворяться весело и беззаботно расхохотался, вскочил и бросился к девушке. Точно! Он так и летел над черным полом, невесомый, словно пушинка.

- Как здорово! - восхищался юноша. Соня поймала его на лету, порывисто обняла, сказала:

- Глупенький, ты и сам мог бы догадаться, - и показала на его свечку. Юра не поверил своим глазам: мертвый огонек ожил и мерно подрагивал.

Подчинить себе язычок пламени могли лишь души, сильные в смысле внутреннего совершенства. Сонин дедушка мог например заставить трепетать целые поля огоньков. Пламя Мишиной свечки дрожало, когда он пел что-нибудь собственного сочинения. До этого момента у Юры ничего подобного ни разу не выходило.

Однако когда он попытался заставить огонек разгореться посильнее, ничего не получилось: крошечный язычок пламени остался равнодушным к его усилиям и трепетал в каком-то загадочном, явно не зависящем от желаний Юры ритме.

- Нет, ты пока еще слаб, так что не старайся, - мягко сказала Соня. - Свеча ожила, потому что тебя вспоминают наверху...

Она деликатно замолчала, но юноша понял: Соня конечно имела в виду его маму. И еще он вспомнил одну из присказок бабушки Мани: “Жена найдет себе другого, а мать сыночка - никогда”. Кому же и вспоминать как не маме! И “другого” себе не нашла, как отец на фронте погиб, и младшенького потеряла...

Юре показалось, что протекающий рядом ручеек печали на несколько секунд зажурчал громче и тоскливей.

- Ты можешь пойти наверх хоть сейчас и бродить там до первых петухов, - утешила его девушка. Гроздь мыльных пузырей в груди сверкнула, точно на нее упал прорезавший подземный мрак солнечный лучик. Соня тихо продолжала: - Ты счастливей меня. Тебя хоть есть кому вспомнить. А меня вот... некому...

Действительно, свечка горела в ее ладони как всегда непоколебимо ровно. Однако девушка не поддалась печали, бойко тряхнула черными как ночь кудрями и сказала:

- И разве ты не смотрел в озеро? Не видел, как мы гуляем по земле?

Соня утверждала, что в глубине водного зеркала можно видеть прошлое и будущее. Юра не наблюдал там ничего, кроме собственного отражения (иными словами, самого жалкого настоящего) и считал это такой же сказкой, как историю о непролитых слезах.

- Ничего такого я не видел, - сказал он и задорно добавил: - И не понимаю, почему ты до сих пор здесь, раз можно наверх!

Сказано это было абсолютно бездумно, хотя и безо всякого дурного умысла, конечно.

...Мальчик держит в кулачке кузнечика, за которым охотился минут пятнадцать.

- Ма-а-а, а я поймал его! Смотри!

Насекомое изо всех сил пытается высвободиться. Лапки щекочут кожу ладони и пальцев. Мальчик все крепче сжимает кулачок, чтобы драгоценная добыча не ускользнула.

- Ну-ка покажи, покажи.

Мать склоняется над Юрой. У нее такое лицо, точно она готовится увидеть англицкую стальную блоху, подкованную алмазными подковками на золотых гвоздиках.

Мальчик торжествуя разжимает кулачок.

Кузнечик мертв. Пытаясь удержать его маленький Юра нечаянно переусердствовал...

Юноше на мгновение показалось, что он перенесся на душистый луг, оставшийся в том далеком солнечном дне. Только теперь на ладони вместо неподвижного насекомого лежала раздавленная Соня. И его объял точно такой же смешанный с запоздалым раскаянием ужас, как в детстве.

- Я не пойду без тебя, - сказала девушка каким-то чужим голосом, странно растягивая слова. - Я так... привязалась к тебе... Ты же знаешь.

Он знал. Еще как знал, дурак! И как это его угораздило ляпнуть такое?!

- И сейчас не пойду... И в прошлый раз не пошла. И тоже, между прочим, из- за тебя.

Юра застыл с раскрытым ртом. С оправданиями, замершими на кончике языка. Интересно, что значит...

- Что значит “в прошлый раз”? В прошлом году, что ли?

Соня отвернулась и медленно пошла прочь. Как тогда, при первой встрече. И он позвал девушку почти как тогда:

- Эй, погоди! Куда ты?

Соня неудержимо удалялась.

- Сколько же времени я здесь?

- Больше года.

“Больше года!” - словно эхо откликнулось в груди. Больше года смерти, мрака, безрадостного и беспросветного. Кошмар...

А она?! Она! Могла давно пойти наверх, бросить его одного в гигантской черной могиле, имя которой - Бабий Яр. И не сделала этого. Осталась с ним, по самую макушку погрязшим в отчаяние.

- Соня, а... в прошлый раз... мне что, нельзя было туда? - спросил Юра как можно более непринужденно, чтобы хоть как-нибудь уклониться от неприятного оборота, который принял разговор. Девушка остановилась, обернулась и жалко улыбаясь проговорила:

- Понимаешь... Мой дедушка... Я советовалась с ним, и он сказал, что тебе... Лучше не надо. Можно, но не нужно, как говаривал один его друг. Да ты о нем слышал, это дядя Сема, который жил на Малой Васильковской рядом с синагогой. Так вот, дедушка боялся, что ты затоскуешь по земле и... покинешь нас. А так делать нельзя. Вот я и решила не говорить тебе... Тогда.

“Покинешь нас”. Как же! Во взгляде Сони читалось нечто иное: “Бросишь меня”. А губы ее лгут, все время лгут, лгут, лгут... И сейчас она лжет, и тогда врала. Не о нем заботится - о себе. И боится проболтаться. Только ведь правда все равно наружу выйдет, как ее ни прячь.

Вот почему она ни на миг не покидала его: стерегла, чтоб не сбежал! Так пес стережет любимую косточку...

Словно гигантская рука, никому кроме него невидимая, размахнулась и отвесила Юре хороший