— Вот мой паспорт, — не услышала она, — а вот Сашина метрика, посмотрите, может быть, вы не верите, я его мать.
Павел лихорадочно копался в памяти, вспоминая, что же сказал Макаров о себе, кроме того, что он дальний родственник знаменитого русского адмирала, и ничего не мог вытащить из себя. Детский дом где-то ближе к югу, кажется, в Ростовской области, совсем рядом, чего же он туда-то не позвонил.
Документы пришлось взять — из простой вежливости, хотя какая тут, к черту, вежливость! Выставить бы поскорее эту красотку!
Павел посмотрел метрику, имя, фамилия, отчество отца были прочеркнуты, машинально полистал паспорт. Всё как у людей — фотография, штамп о прописке. И никаких отметок о лишении материнства.
— За что же вас так наказали? — спросил он неожиданно для себя, возвращая паспорт, и захлопнул рот. Это было нарушение парламентерских обязанностей. Он получил за это без всякого промедления.
— А тебе какое дело! — окрысилась женщина, даже лицо у нее стало страшным, с оскалом. Тут же, без всякого перехода, испугалась, сказала, точно оправдываясь: — Мало ли у кого как жизнь поворачивает!
Павел кивнул: что тут спросить? Она будто ухватилась за эту его дурацкую снисходительность, вскочила с дивана, подбежала к нему, схватила его за руку, зашептала:
— Паренёк! Давай сговоримся! Я тут пошляюсь, а как стемнеет, ты мне его через забор подсади. Или ещё как! Я с тобой рассчитаюсь, не сомневайся. Хочешь, денег дам, я не жадная, может, потому и живу как дура. Или хочешь — так сочтемся, доволен будешь!
— Как — так? — ошарашено спросил Павел.
— Ну — как? Так! Не понимаешь?
Он рванулся назад, по-настоящему испугавшись.
— Вы хоть понимаете!.. — крикнул растерянно. Дверь распахнулась, на пороге стоял вахтер:
— Да гони ты эту суку, Господи меня прости! — закричал он. Она завизжала в ответ:
— Сволочьё! Тюремщики! В тюрьме и то законы лучше Можно свиданку получить! А вы! Вы!
— Сейчас милицию вызову! — крикнул вахтер. Мать Макарова хлопнула дверью, истерично всхлипывая, вышла на улицу.
Павел увидел в окно, как к ней откуда-то, лихо тормознув тотчас подкатила бежевая «Волга», из неё выскочили двое мужчин, один высокий, в светлой навыпуск форсистой рубашке, с рюшечками по груди, другой боксёристого вида. Длинный повёл её к машине, наклоняясь, видно, уговаривал, а второй двигался на полшага позади, хохотал и вдруг крепко хлопнул дамочку по ягодице. Она мгновенно развернулась, огрела сумкой коренастого, смазала ему точно по щеке, но от второго удара он уклонился коротким, профессиональным движением головы, а женщина всё наступала, только быстро бежать ей не позволяли каблуки, боксёр же был ловок и увёртлив, отступал, поддразнивая женщину, а на словах утешал её:
— Лидка, не злись! Я же говорил тебе, Лидка! Брось, Лидка! Дружбы не понимаешь! На черта тебе эти выдумки!
А она махала элегантной чёрной сумочкой справа налево и слева направо, пока, наконец, коренастый не сделал вперед резкого, какого-то бодливого движения.
Он схватил её, хохоча, замкнул свои красные кулачища у неё за спиной, оторвал от земли и легко понёс к машине. Высокий уже распахнул дверцу, угодливо улыбнулся, и боксёр сунул женщину в машину. Уверенно, по-хозяйски, словно вещь.
Она уже не плакала, не махалась сумочкой. «Волга» взбила колёсами пыль и резко, будто убегая, метнулась от лагерных ворот.
Женя с Генкой заявились в отряд смиренные, притихшие, только никто и не заметил, как они пришли, потому что над столом, где сидели мальчишки, стоял ор. С трудом они разобрали, что Сашка Макаров, которому Пим наказал отвечать за какую-то важную книжицу, просто сел на неё и сидит. Вот народ и объяснял ему про его тупость и глупость.
Всякая детская каша заваривается с пустяков, словечко за словечко — и понеслась такая дурь и неразбериха, что размотать и успокоить такую сумятицу будет нелегким, непростым и долгим делом.
Пацаны будто соревновались, обзывая Сашку, выбирая прозвища одно красочнее другого, и в этом живописном реестре слова «пентюх» и «тетеря», «оглоед фигов» и «растебай стоеросовый» были, пожалуй, самыми пристойными и цензурными.
Слова эти будто бы стукались, догоняя друг друга, выбивали искру, а в ребячьем народе необыкновенное веселье всегда нарастает горячим, прижигающим комом, и уж тут плохо кто помнит, что такое мера и милость. Драка и та в один какой-то миг затухает, будто бойцы спохватились, охолонуло их, остудило мыслью, что злость, обида, желание отомстить и те имеют пределы, за которыми они уже сущая бессмыслица, а вот у смеха края нет, не меряя край его, особенно у смеха детского — жестокого, без жестокости задуманной ранее, но оттого не менее легкой и легко переносимой.
Сашка оказался закалённым. Мальчишки пуляли в него бранными словечками, а он сидел, совершенно равнодушный, казалось, к происходящему. Только светлые его глаза побелели.
— Хрен ты моржовый! — вспомнил кто-то.
— Пень трухлявый!
— Плесень амбарная!
— Нетопырь склизкий!
Как ни изгалялась пацанва, ничего Сашку не пробирало, пока Пирогов, сидевший возле него, не крикнул самое простое, но отчего-то забытое:
— Сукин сын! И уточнил зачем-то: — Сучкин сын!
Сашка повернулся к нему, внимательно посмотрел на пра-пра-правнука великого врача, глаза его совсем побелели, как у вареной рыбы сделались, он выхватил из-под себя драгоценную книгу и без всякого к ней уважения опустил на голову Кольни. Произошел гулкий звук, можно было подумать, треснула голова, Калька беззлобно обиделся: «Ты чо!» — а Вовка Бондарь крикнул: «Правильно!» — и совершенно ясно было, что ему Колькино выражение не понравилось, и он одобряет Сашку.
А Макаров вдруг выпустил книгу из рук, она грохнулась прямо в пыль, а сам он как-то косо упал головой на стол и весь задергался — короткие судорожные движения всем телом, будто его подключили к проводу высокого напряжения. Полминуты мальчишки, оцепенев, разглядывали его.
Жене было хорошо видно, как посерело лицо Сашки, а на синих губах выступила пена.
— Что же вы! — крикнул он.
— Он эпилептик!
Это громко говорил Генка. Громко и уверенно.
— Вызовите врача! — командовал он. — А Сашку надо держать, чтобы он не упал!
Трое или четверо пацанов обхватили Сашку со всех сторон а Генка крикнул:
— Палку! Надо палку! Женька! Обломи ветку! Толщиной с большой палец!
Женя лихорадочно рванулся к кусту магнолии, выдрал ветку, кинулся к Саше, Генка принял палку, обломил ее быстро точными, сильными движениями, велел мальчишкам обернут Сашку лицом к нему, разжал ему зубы, вставил палку, как собаке, во весь рот, которую Макаров тотчас же прикусил.
Он страшно хрипел, все дергался, и эти его судорожные движения становились всё сильнее, уже пятеро с трудом удерживали бедного Сашку.
Откуда-то стаей коршунов налетели взрослые — сперва Аня с девчонками, потом врачиха и медсестра, еще один врач, какие-т люди с носилками, а Сашку все корежило, и никакие уколы ему не помогали. Когда его грузили в машину «Скорой помощи», подбежал Пим, бестолково хватал Сашку за руку, зачем-то звал его:
— Саша! Сашок!
«Скорая» сирену не включила, но синий маяк на крыше заморгал, захлопал опасным, потусторонним светом, и в жуткой тишине, с помаргивающим знаком опасности Сашка исчез с их глаз.
Толпа пионером с двумя вожатыми онемело постояла еще с минуту, потом все побрели обратно за стол, расселись. Девчонки шушукались, спрашивали мальчишек о подробностях, но те были дружно понуры и не отвечали.
Что тут случилось-то? — устало спросил Павел, обращаясь ко всем сразу.
