— Я ведь чего пришел, — в очередной раз затянувшись папироской, произнес Егор Михайлович, — хочу завтра Машу к себе домой пригласить. Завтра, видать, дождь на весь день зарядит, мои Белка и Стрелка вместо луга в хлеву стоять будут, а мне бездельничать не с руки — займусь плетением. Ты же хотела научиться корзины плести, — обратился старик к моей дочери.
— Ой, здорово. Пап, мне можно будет пойти к Егору Михайловичу?
— Конечно, дочка. Только учись лучше. Кто знает, может, это твой кусок хлеба будет.
— Зря смеешься, Васильич.
— Если смеюсь, то самую малость. В жизни и впрямь все пригодится.
— Это точно, — согласился старик.
— Егор Михайлович, а мы будем лапти плести? — спросила Маша.
— Ишь, какая егоза. Не торопись. Корзины освоишь — перейдем к лаптям.
— Вот что, корзиночница, — обратился я к дочери, — по-моему, тебе давно пора спать. Давай-ка в постель, а то завтра тебя не поднять.
Когда мы остались со стариком вдвоем, я думал, что он быстро уйдет. Раньше Бирюков не удостаивал меня длинными разговорами. Однако на сей раз он явно не торопился.
— Славная у тебя дочка, Васильич. — Старик закуривал уже вторую папиросу. — Уважительная, к людям ласковая. Только ведь люди разные бывают. Есть и такие — на устах улыбка, а в сердце яд змеиный.
— Послушайте, Егор Михайлович, мы в Мареевке живем всего ничего. Но с первых дней о каких-то нехороших местах слышим. Не наговариваете вы на родную деревню?
— Так я тебе, Васильич, только дочь твою похвалил.
— Темните, Егор Михайлович, а за добрые слова о дочери спасибо. Она меня тоже радует. Только смотрю на нее и думаю, не слишком ли она у меня общительная.
— Умный ты мужик, Васильич, все правильно понял. Маруся у тебя совсем ребенок — считает, раз она к человеку со всей душой, то и он к ней так относится. А вот о проклятиях разных… Не знаю, может, все это суеверия… Посуди сам: на моей памяти в твоем теперешнем доме три хозяина жило. И ни один ведь своей смертью не помер. Пойдем дальше. У меня в жизни тоже все наперекосяк шло.
— Думаете, это связано с конкретным местом?
— Думаю, что и с местом тоже. Если бы я… — Неожиданно Егор Михайлович осекся, затем встал и бросил в траву недокуренную папиросу. — Ладно, идти мне надо. А то я и так чересчур разболтался. Да, и скажи Маше, чтобы кота с собой не тащила. Мой Полкан чужих котов терпеть не может.
— Бог в помощь, — подал я голос.
— Привет, папа! Посмотри, я сама эту корзину сделала. Ну, почти сама.
— Ты хоть ела что-нибудь?
— Обижаешь, Васильич, — улыбнулся Егор Михайлович. — Мы щец похлебали, картохи пожарили. Она у тебя молодец. Будто всю жизнь корзины плела.
— А это совсем нетрудно оказалось. — Маша говорила и продолжала работу. Видимо, ей очень хотелось закончить ее сегодня. — Пап, мне минут двадцать осталось. Подождешь?
— Ну, что с тобой делать? Ты не утомила Егора Михайловича?
— Наоборот. Мне с ней интересно. Я ей про корзины, она мне сказки рассказывает.
— Сказки?
— Не совсем так, папа. Я объясняла Егору Михайловичу твою теорию.
— Мою теорию?
— Да, про то, что каждая сказка — это как шифр.
— Ах, вот оно что! Ну и как, Егор Михайлович, убедила вас Маша?
— Пока не совсем. Чудно это как-то. Я всю жизнь думал, что сказки для забав существуют или уму- разуму нас, неграмотных, учат.
— Просто это еще непривычно для вас, Егор Михайлович, — не прекращая работы, откликнулась Маша.
— Дочь, а какую сказку ты рассказала сегодня?
— Про Марью Моревну.
Еще в Сердобольске я на примере этой сказки старался показать Маше тайный подтекст народных сказаний. История Ивана-царевича, его жены, прекрасной Марьи Моревны, трех сестер, трех зятьев, борьба героя за освобождение жены от власти Кощея Бессмертного в моем представлении являлась историей наших предков, переданной в символических образах. Признаюсь, было приятно, что Маша так сильно прониклась моими мыслями и несла их в народ — в лице Егора Михайловича. Но «народ» скептически улыбался:
— Ежели вас послушать, господа хорошие, кто-то дюже умный сказку сочинил в надежде, что лет через тысячу мы ее поймем. А понял один ты, Васильич. Может, придумываешь все? Ну, вот, скажем, Кощей. Сейчас всякие ужастики по телевизору показывают, а, по-моему разумению, в те времена, когда книг не было, Кощей таким ужастиком и являлся.
— Для вас, Егор Михайлович, Кощей — сказка, а для наших славянских предков — это… это.
— Реальность, — подсказал я нужное слово.
— Реальность. Как и Змей Горыныч. Это зашифрованный образ врагов, с которыми мы тогда сражались.
— Ну, хорошо. Допускаю, что Кощей — это какой-нибудь царь басурманский был. Тут я согласен: пограбили они Русь вволю. А все эти зятья? Один вроде как орел, а вроде и человек, другой ворон, третий сокол. Это что, не сказка?
Право слово, было немного забавно наблюдать, с какой горячностью моя тринадцатилетняя дочь объясняла пожилому человеку, что такое тотем, язычество и представления древних людей о предках- прародителях. Я уже собирался помочь Маше в ее диспуте, как вдруг одна мысль, точнее догадка, молнией пронеслась в голове.