Возвращение на Мару

Это был Зегулин.

2.

— Здравствуйте, Петр Васильевич. Считайте, вам повезло. Нас не два часа — две недели дома не было.

— То-то теща моя сказала, что вы вроде как уезжать отсюда надумали.

— С чего это она взяла? — удивился я.

— Наверное, сказал кто-то, — уклончиво ответил Зегулин. — У меня просьба к вам, Николай Васильевич.

— Пойдемте в дом, там спокойно поговорим.

— Да и здесь можно. Выручите, Николай Васильевич. Рублей двести одолжите? Понимаю, что много прошу. Но я отдам, честное слово отдам. Да и отработаю: только скажите, что сделать надо.

Я почувствовал, что от мужика несло перегаром. Но если ему надо опохмелиться, то почему он просит столько денег?

— Маша, — сказал я дочери, — иди в дом. Петр Васильевич, давайте присядем. Скажите, что случилось?

— Понимаете… Обычная история. У нас в хозяйстве зарплату по большим праздникам дают. А тут первое зерно пошло — и нам заплатили по двести рублей. Жена обрадовалась — старшую дочь обуть— деть надо, она у нас в, как его, в колледж поступила. Ну, вот. А я того…

— Что — того?

— Того… Пропил я деньги. Зараза. Даже не знаю, что на меня нашло. Теперь домой без денег лучше не возвращаться. К теще зашел сейчас, а она спрашивает, куда я запропастился. Пришлось наврать, что на шабашку ездил.

— Поверила?

— Не знаю, вроде бы да. Но если домой деньги не принесу, то хоть что говорить буду — убьет меня Нюрка. Вот такая я зараза.

— Эх, Петр Васильевич, Петр Васильевич. Руки у вас золотые, человек вы хороший. Ну, выпили с друзьями по бутылке. Но чтобы вот так…

— Это болезнь наша русская. От широты души. Умом чувствуешь, что остановиться надо, а не получается.

— Русская, говорите, болезнь? Не наговариваете на целый народ?

— А разве вы не видите, как у нас в Вязовом пьют, в Любимовске?

— Вижу. Но зарплату в два дня не все пропивают.

— Я особый случай. А знаете, почему русский мужик пьет?

— Почему?

— Почву он под ногами потерял. Вы на историю нашу посмотрите. Русский человек ведь не только ради куска хлеба жил. Много ли вообще человеку надо? Взять хотя бы меня. Картошка есть, порося на сало держим, куры есть, огород садим. Вы понимаете меня?

— Не совсем.

— Там у них все хотят денег больше заработать. А русскому человеку что-то душевное в жизни надо. В Бога народ верил. И вдруг ему говорят: нет Бога. Старики не поверили, а молодые — им-то что — нет так нет. В коммунизм верить начали. А сейчас опять говорят, что не будет коммунизма.

— Так, интересно.

— Не смейтесь, Николай Васильевич, я своим умом до этого дошел. Я же в пионерах ходил, красный галстук носил. А теперь мне говорят, что все это было плохо. А что хорошо? Сейчас только и слышишь: деньги, деньги, деньги. Они там в Москве что думают: будут у них миллионы — и все, в счастье купаться будут? Не будут. Один хрен, прошу прощения, всех нас полтора квадратных метра земли ждет. А вот без душевности, без…

— Смысла в жизни, — подсказал я ему нужные слова.

— Вот, — обрадовался он, — сразу видно образованного человека. Я ведь все правильно понимаю, только выразить не могу. Неужто смысл в том, чтобы всю жизнь деньги копить?

— Думаю, не в этом. Но по иронии судьбы они вам сейчас нужны.

— Если б Люсе моей в колледж не идти — плюнул бы я на них.

— Подождите меня, сейчас выйду.

Через пару минут я вынес Зегулину деньги — триста рублей.

— Вот, возьмите, можете не отдавать: вы же с нас денег не брали, когда проводку делали.

— Подумаешь, проводка. Неужто она триста рублей стоит? Нет, дайте мне двести рублей, а я их верну обязательно.

— Мы с Машей их не возьмем. Жене с тещей скажешь: был на шабашке и заработал сто рублей.

Незаметно подошла Маша.

— Берите, Петр Васильевич. У вас же Василек в первый класс пойдет. Тоже ведь собирать надо.

— Оно-то верно. Ну, спасибо вам. Ежели что надо будет, только шепните — вмиг примчусь.

— Петр Васильевич, — не унималась Маша, — можно я спрошу вас?

— Спрашивай, ежели знаю — отвечу.

— Вас Татарчонком зовут. Почему?

— Маша, — укоризненно произнес я, — думай, что спрашиваешь.

— Нормально, — улыбнулся Петр Васильевич. — Из-за фамилии. Вообще-то мы все русские, крещеные, но считается, что фамилия у нас татарская. Моего отца Татарином звали, меня Татарчонком, поскольку я ему сын. Может, прапрадед какой из Орды был? Не знаю.

— Вот говорите, что основу русский человек потерял, — вступил я в разговор. — Наверное, вы правы. А точнее, корень каждому из нас подрубили. Видели дерево, которому корень подрубили? Еще стоит, шумит зеленой кроной, а на самом деле — обречено оно.

— Согласен я. Полностью согласен. Только прозвище мое здесь при чем?

— А при том, что когда вам говорят, что фамилия Зегулин татарская, вы бы ответили, что, мол, врете братцы. На старорусском зегула — это кукушка.

— Серьезно? Получается, я вроде как Кукушкин?

— Получается так.

— Ладно, — сказал, поднимаясь, Зегулин, — пора мне и честь знать. Да и дома четыре дня не видели.

Только он ушел, как дочь стала упрекать меня:

— Папа, почему ты так быстро отпустил его? Я же хотела…

— Знаю, спросить о том, кто жил в нашем доме.

— Почему же не дал спросить?

— Во-первых, об этом Кукушкин вряд ли знает. Во-вторых, то, что мы ссудили Петра Васильевича