тех, кто не хотел по бесовским правилам жить-обитать, легенда не легенда, а что-то вроде предания, мол, раз Гоит продолжает в человеческом теле обитать, то с Анной и Корнилием такое тоже могло случиться. Они придут, точнее, вернуться на Мару и снимут с нас проклятье. И мы наконец обретем покой… Долго мы ждем, как видите, — продолжал Лека. — Многих принимали за Корнилия и его дочь, всякий раз рождалась у нас надежда, и всякий раз она умирала.
— Постой, постой, — перебил я его. — Ты сказал Маше, что она хорошо не знает Гоита, следовательно…
— Вы правильно поняли. Гоит — по-прежнему человек. О двух ногах, двух руках.
— И живет неподалеку от вас, — помог товарищу, трудно подбиравшему слова, Болдырь.
— Не может быть! Вы шутите, ребята? А мы вот с Машей не верим в переселение душ. И в то, что это нас с ней когда-то убивали здесь — не верим, как и в то, что Гоит по земле тысячу лет бродит.
— Послушайте, — взмолился Лека, — я же не рисовался перед вами, когда сказал, что мы — темные люди и многого не понимаем до сих пор. Не знаю, может, вы с Корнилием и Анной как-то иначе связаны, а может… и никак не связаны. И зря мы все это вам рассказали. Но то, что Гоит ходит по земле, — правда. Имя сейчас у него другое, но сердце по-прежнему черное. И, как прежде, продолжает он служить дьяволу. Ведь Мара — сейчас мы это понимаем — дьявол в обличье, скроенном из наших глупых верований и заблуждений…
— Не глупых, — поправил Леку Гвор.
— Что? — сразу не понял тот.
— Верований — не глупых, а страшных.
— Что теперь толку об этом говорить? Ничего в подлунном мире не меняется, ты это знаешь не хуже меня, друг мой Гвор. Такие, как Гоит, продолжают творить черные дела, а люди по-прежнему слабы, как мы когда-то. — Лека горько усмехнулся. — Если бы вы знали то, — вновь обратился он к нам с Машей, — что узнали мы за девятьсот лет…
— Догадываюсь, но сейчас я от тебя хочу узнать только одно: кто Гоит? Помогите нам с Машей, и мы поможем вам. Что молчишь? Ты так хорошо говорил про черные дела Гоита и ему подобных, а о глупых и страшных верованиях вообще замечательно сказал… Не такие уж вы темные, ребятки. Ну, что скажете?
Наступило молчание. Его нарушил Малыга. Видимо, самого юного из наших гостей сильнее всех задели мои слова.
— Не ругайте Леку. На самом деле он самый смелый из нас. Он, да еще Болдырь. Это они уговорили нас открыться перед людьми, то есть перед вами. Такого сроду не было. Уже завтра, нет, сегодня, Гоиту все доложат о том, где мы были.
— Тем более, чего же тогда вы боитесь? — воскликнула Маша.
— Потерять последнюю надежду, — глухо отозвался Болдырь. — Если мы окажемся ко всему прочему еще и клятвонарушителями, чего нам кроме адовых мук ждать? Гоит про эти дела хорошо знает, он нам прямо так и говорит, мол, мы с вами теперь одной веревочкой связаны и лучше терпеть тоску, чем в геенне огненной гореть.
— Да, нам страшно, — поддержал друга Лека, — но когда вы появились и так быстро стали до всего докапываться, мы даже духом воспряли.
— Это точно, — закивали головами остальные.
— К тому же, — продолжил он, — согласитесь, мы вам все-таки помогли. Вы же узнали то, ради чего приехали сюда.
— Согласен, — сказал я, — но, может, ты знаешь, кто нам из Ирландии написал?
— И кто вам из Ирландии писал, и кто в вирши облек предсказание о нашей судьбе — я не знаю. Догадываюсь только, что если на земле существует зло, то должны существовать и добро, и те, кто ему служит. Ведь жили когда-то Корнилий и Анна… Разве нет других, тех, кто… — его голос вдруг дрогнул, — кто молится за таких, как мы? Я не сомневаюсь, что Корнилий, который теперь рядом с Господом, жалеет о своем проклятье и тоже помогает нам. Или пытается помочь.
— И Анна тоже, — сказал Малыга.
— Что? — переспросил его Лека.
— И Анна молится.
— Конечно.
Я посмотрел на улицу. Серые зимние сумерки словно нехотя забрезжили за окном. Поймав мой взгляд, спохватились и наши гости.
— Припозднились мы, — от имени всех произнес Лека. — Как говорится, пора и честь знать.
— А я еще один вопрос не успела вам задать.
— Может, в следующий раз? — попросил Машу Болдырь.
— Светиться неохота, — сказал Гвор, и все дружно засмеялись.
— Вот-вот, я на эту тему хочу спросить, — настаивала дочь. — Вы же жили, если вам верить, почти тысячу лет назад. А разговариваете с нами, будто всю жизнь в СССР жили.
— Где жили? — переспросил Лек.
— В Советском Союзе.
— Брось, — махнул он рукой. — Если ты думаешь, что мы все время сидим в ваших домах, смотрим этот ящик, как его…
— Те-ле-ви-зор, — подсказал Малыга.
— Точно. Мы этого и сейчас не понимаем. По молодости, когда еще интересовался, я знал что в России Рюриковичи царствовали. Поверь, когда тебе стукнет четыреста лет — уже все равно, кто на земле правит. Все это преходяще, Анна. Ой, что это я? Конечно же, Маша. Оговорился. Больно похожи вы с корнилиевой дочкой… Да, а вот слова, они ведь как вода в песок впитываются. Мы могли бы с тобой по- нашему говорить, по-русски.
— Извините, — опешила Маша, — а сейчас вы на каком языке говорите? Разве не по-русски?
— Не буду с тобой спорить. Только если бы ты к нам в деревню попала, то ничего из нашего разговора не поняла.
— Так уж и ничего?
— Ну, хорошо. Вот наши имена — они вроде как прозвища, мы без фамилий обходились. Скажет кто, бывало, Гвор — и всем понятно, почему моего друга так назвали. А ты что поняла, услышав это имя?
— Наверное, Гвор — от слова говор или говорить. Видно, ваш друг любит много говорить.
— Это Гвор-то любит поговорить? — Лека смеялся от души. Даже в глазах его, доселе холодных и ничего не выражающих, затеплился огонек. — Не обижайся, Маша, но ты сейчас сама же и ответила на свой вопрос: почему мы говорим с тобой на твоем языке. Хотя наш язык покраше будет. Но это мое мнение, и я на нем не настаиваю.
— На древнерусском языке, дочка, Гвор означает пузырь.
— Пузырь?
— Именно так.
— А Малыга? На мамалыгу похоже.
— А что такое мамалыга? — спросил у Маши хозяин странного для нашего времени имени.
— Это каша из кукурузы, простите. Ее в Молдавии любят. Я не ела, но читала.
И опять смех. Не смеялся только Малыга. Я ущипнул себя за руку. Может, мне весь этот бред снится?
