Возвращение на Мару

верить Леку и его друзьям, обязательно узнает об их визите к нам. Что он предпримет?

— Не знаю.

— Я тоже.

— Ты думаешь, что он пойдет на крайние меры?

— Как формулируешь… Растешь. Говорю честно, не знаю. Почему он сразу не убил монаха и его дочь, дав тому возможность завоевать себе авторитет среди вятичей?

— Ждал удобного момента?

— А какой момент — удобный? И к чему тогда пророчество? Видишь, как быстро я перехожу от нас к древности и возвращаюсь обратно. Согласен, есть еще о чем подумать… Итак, Гоит знает, что нам известно о его существовании. Давай заставим его поверить, что это знание стало последней каплей в нашей мареевской жизни. Мы испугались, плюнули на все — и уехали отсюда. Думаешь, за эти столетия он такого не наблюдал?

— Но мы вернемся?

— Обязательно!

— Когда?

— Когда растает снег и высохнет земля и мы сможем проверить, лгал нам Лек или нет. Гоит решит, что победил нас. Решит — и расслабится.

— А тут появимся мы — здрасте вам! Думаешь, он выдаст себя?

— Поживем — увидим. А пока… Так и знал, все остыло.

Собрались быстро. Решили взять только самое необходимое. Перед отъездом обошли все дома в деревне, со всеми простились. И хотя папа просил быть естественной, пару раз, когда мы заходили к Бирюкову и Смирновым, я слегка напрягалась. Все-таки кто-то из этих двоих — Гоит. Только кто — Егор Михайлович или Федор Иванович? Странно, но оба были очень радушными и, мне показалось, они даже огорчились, когда папа сказал, что, по всей видимости, мы продадим дом и вряд ли еще здесь появимся. Может, правда, Гоит — Емелуха? Или Зегулин? Ох, я совсем запуталась…

Прошел месяц. Мы побывали в Рыльске. Папа прав, отец Ипполит — удивительный человек, да и новые места вызвали много эмоций, но все равно из моей головы не выходила эта проклятая задача. Кто же он — этот колдун, убивший Анну и Белого Кельта? Почему я верю в то, что он может жить столько веков? Как такое возможно? Папа даже рассердился на меня: «Ты так свихнешься, дочка. Наберись терпения — без него в жизни ничего не добьешься. А еще освободи свой «чердак», то бишь голову. На время, но освободи. Вот увидишь, решение обязательно придет».

Ну вот, хотела подводить итоги года, исписала восемь страниц, а еще не подошла к этим самым итогам. А может, и не надо их подводить? Рано еще — мне так кажется.

Глава 19.
1.
Признаюсь, я не люблю зиму. Для меня это время смерти, когда умирает окружающая природа, когда мой любимый вяз за окном, потеряв все свои листья до единого, сиротливо тянет к серому, как моя тоска, небу свои голые ветви. А промежуток с конца ноября до предвечерия Рождества я вообще переношу с трудом. И, наверное, не случайно мы покинули Мару именно в декабре. Нет, я не лукавил дочери, говоря ей о причинах и необходимости нашего отъезда, но где-то в самом уголке подсознания было еще и желание сменить обстановку в момент, когда непонятная серая тоска вдруг захватывает тебя, оставляя только крошечное окошко в этом мраке. А окошечко — грезы о прошедшем мае.
Мы, я и Маша, ждали в Сердобольске весну, с каждым днем все с большей ностальгией вспоминая год минувший. Почему-то плохое, смутно-тревожное отошло на задний план, оказалось, что лучше помнится другое: веселый лепет Златоструя, легкая рябь на водах Холодного, когда озорной легкий ветерок, заигрывая с зеленой листвой лип рощи, неожиданно бросался вниз к озеру. Вспоминался Полкан, с громким лаем носившийся по изумрудному всхолмью Мары, гоняя бабочек. По-доброму вспоминали мы и его хозяина, Егора Михайловича Бирюкова. Умом понимали, что он, обвиненный в убийстве Сосновского, больше всех в Мареевке подходит на роль Гоита. Но сейчас, этими долгими зимними вечерами, Маше вспоминалось, как Егор Михайлович учил ее плести корзины, как кормил щами из старого чугунка. Я тоже мог вспомнить немало доброго в нашем с ним общении. Могло ли это быть поистине дьявольским лукавством? Наверное, да. Однако… Только в первые дни появления на Маре мы чувствовали себя эдакими разведчиками во вражеском окружении. Чем больше я и Маша узнавали Мареевку, Вязовое и их обитателей, тем сердечнее привязывались к ним.
Мара притягивала. И вечерами, когда Маша, садясь за пианино, играла что-то под стать своему настроению, я ловил себя на мысли, что дочь моя за этот год очень изменилась. Выросла, повзрослела. Но самое главное — мы с ней были уже не просто отец и дочь, а люди, родственные и по крови, и по душе. И Мара в этом единении наших душ играла не последнюю роль.
А еще дочь не переставала удивлять меня какой-то недетской образностью и одновременно глубокомысленностью своего мышления. Понимаю, все это очень субъективно: мало ли что восторженный отец скажет о единственной дочери.

— А всего-то прошло девять месяцев, — заговорил я как-то с ней.

— Это ты к чему, папа? — продолжая играть на пианино, спросила Маша.

— Да вот, смотрю на тебя — и удивляюсь: другой человек передо мной сидит.

— Внутренне или внешне другой? — засмеялась дочь. И вдруг стала серьезной. — Чему ты удивляешься? Не только я изменилась, изменился и ты.

— Вот как?

— Конечно. Помнишь, как в ночь на Ивана Купалу мы сидели на горе? Над нами мириады звезд, ты еще стихи читал: «Открылась бездна, звезд полна»…

— Дочка, я это помню. Что ты сказать хотела?

— А когда перебивают тебя — не любишь… Ладно, прощаю. И в тот вечер мы о черных дырах говорили. Я запомнили твои слова: «И если кто-нибудь бросит фонарь в направлении черной дыры, то сначала фонарь полетит быстро, затем все тише, тише. Его яркость начнет уменьшаться, он даже изменит свой цвет.» Понял теперь?

— Еще не успел: я поражен.

— Моей памятью?

— Нет, тем, что меня цитируют, как классика. А вот сейчас дошло. Мы — два фонаря, изменившие цвет?

— Да.

— Грустно.

— Почему?

— «Фонари», получается, уже вошли в черную дыру. И виноват в этом, как ни взгляни, я. Втянул тебя в эту историю. Жила бы, как все дети. Ходила в одну школу, получала записки от мальчиков, вечерами музицировала…

— Папа, прекрати. Ты не виноват.

— А кто виноват? «Мой весенний февраль, три сосны за окном и закат, задуваемый ветром»?

— Вот видишь, ты Визбора вспомнил. И вспомнил кстати.

— Потому что сейчас февраль?

— Потому что кто-то мне советовал выбросить из «чердака» все и сделать его чистым. Как я понимаю, для дальнейших умных мыслей и озарений.

Маша вышла в другую комнату и вскоре вернулась с гитарой.