— Если хотите, я вам сейчас что-нибудь расскажу… про нас, кацкарей. Не поверите, но я знаю своего прапрапрапрапрадедушку… Я не ошибся? — и Сергей, считая, загнул несколько пальцев. — Нет, правильно. Его Алексей звали. Не зря я в Углическом архиве пятнадцать лет сидел…
— Сергей, — перебил собеседника Асинкрит, — расскажите мне о Смерти.
— О Смерти? — удивился директор музея.
— Ну да, что кацкари о Смерти думают, какой ее видят.
Похоже, самому Сергею вопрос пришелся по душе.
— Ой, а ничего, что ночь, костер. Да и до дома далеко идти.
— Успеем выспаться, Сергей Николаевич.
— И то правда. Ну хорошо. С чего бы начать? Когда вы сказали: «Поговорим о Смерти», я сразу подумал о том, что в нашем человеке есть это…
— Что?
— Какая-то страстная готовность порассуждать о ней. Нарочитость, что ли… Вот к примеру, есть среди кацкарей люди, старики, конечно же, которые при жизни приобретают себе гроб. Уберут его покамест на чердак и, чтобы не пустовал без дела, хранят в нем яблоки и рябину.
Сидорин смотрел на говорящего широко раскрытыми глазами. Сергей, в свою очередь, был доволен эффектом, произведенным его словами.
— Яблоки и рябину?!
— Яблоки и рябину. Наломают ее, горькую, по осени, положат в гроб, а зимой, когда соберутся бабы на поседки, принесут в решете и каждой в передник высыплют. Сидят бабы, пьют чай из блюдечек, рябиной прикусывают да еще и посмеиваются — из гроба рябинка, не откуда-нибудь… Отчего так? — будто у Сидорина спросил Сергей, но было ясно, себя спрашивает, о давно наболевшем, — не потому ли, что и до сего времени в сельском пейзаже главенствуют церкви? И пусть в большинстве своем запущенные и разграбленные, они по-прежнему служат самым надежным ориентиром во всех смыслах этого слова. Где бы ты ни был, в каком лесу-болоте не плутал, неизменно выведет тебя высокий шпиль церковной колокольни. А взглянешь на храм, как не задумаешься о вечном, запредельном.?
И замолчал, словно передыхая. Асинкрит подумал, что, видимо, в тех листках есть наметки и этих мыслей. А сказал-то как хорошо: «о вечном — запредельном». Между тем Сергей продолжал:
— В семидесятые годы это было. Я сам под стол тогда бегал, бабушка рассказывала. Жил парень один, Николаем звали. Поспорил он с ребятами, что среди ночи не забоится забраться на самый верх Николо-Топорской церкви. И вот ровно в полночь большая толпа уже на кладбище. Парни внизу остались, а Николай лихо забрался на самый верх колокольни и посветил оттуда фонариком: вот, мол, я!
Стал спускаться. И тут — сидит на приступках девушка: вся в белом, путь загородила. Что делать? Струхнул Николай: глаза зажмурил, вниз бросился. Кубарем слетел, но жив остался… По ночам, как только он закрывал глаза, приходила к нему эта девушка и просила: «Ты бежал, с меня саван содрал. Поправь его, как был». Совсем извелся парень без сна. Наконец, решился. Вновь забрался на колокольню, дождался полуночи. Спускается, дрожит. Видит, сидит на приступках девушка — та же, а внизу саван валяется. Не помня себя, взял его и накинул на несчастную. С тех пор спит крепко, на сон не жалуется. Только ночами по церквам больше не шатается…
Да… Богу — Богово, живым — живое, а мертвым — мертвое. В Хороброве жила Поля Герасимова, Крюкова дочь. Она другой запрет нарушила: не появляться на кладбище после трех часов пополудни. И жизнью своей поплатилась. Ах, эти тихие сельские кладбища, разбитые на множество семейных участков, и каждый почти с рождения знает, в каком месте лежать ему… Но мы о Поле. Не послушалась девушка старших, поспешила в Троицу на могилу к матери веточку березовую положить. Торопилась, воротами не пошла, а напрямки через ограду перелезла. И услышали хоробровские истошный крик. Видят, бежит Поля, дороги не разбирает, обратно через ограду перелезает — за штырь зацепилась, ногу поранила, с кладбищенского увала кубарем покатилась.
— Что ты? Что с тобой? — допытываются хоробровские.
— Испугалась я. Чего видела, чего видела!
— Да что?
— Не скажу. И вы бояться будете.
И умерла. Так и не узнали хоробровские запретное. А кладбища своего с той поры побаиваются. Правда, охоты порассуждать о смерти не убавилось…
— Сергей, вы во все это верите? Может, это жизнь крестьянская среди природы с вечным ее круговоротом заставляет смириться со смертью? И даже поселяет ее по соседству? — предположил Сидорин.
Собеседник внимательно посмотрел на Асинкрита. Подумал…
— Хорошо. Расскажу. 16 августа 1991 года мы с ребятами, будучи в походе, остановились на ночлег у нарушенной деревни Плишкина.
— Нарушенной?
— Так мы называем умершие деревни, — пояснил Сергей. — Августовский вечер близок: не успели отужинать — уже темень глаз выколи. И вот ниоткуда, а точнее — из леса — вышла… женщина. Странная какая-то идет мимо, а на нас не смотрит. Может, к костру ее пригласить? — зашушукались мы с ребятами. И решили позвать, как только она на нас посмотрит. Но женщина, словно слепая — ни костра, ни людей не замечала…
«Батюшки!», — заволновались бабули, когда уже дома, в семьях, ребята рассказали эту историю. — «Дак это же Смерть ходит. И правильно сделали, что не оголчили ее. А заговорили бы с ней — кого-нибудь с собой забрала б».
Сергей, как опытный рассказчик, сделал паузу, давая слушателю впитать услышанное.
— Спрашиваете, что кацкари о Смерти думают, как ее представляют? Высокой женщиной, иногда даже высоты необыкновенной — метра два-три ростом, в белых или серых одеждах. Хоробровцы расскажут, что Смерть выходит откуда-то с речки Дубёнки — оттуда, где по писцовым книгам семнадцатого столетия угадываются деревеньки Тынкино, Черышево, Колесниково. Смерть молчалива. Не заговоришь с ней — пройдет мимо. Перекрестишься — пропадет. А оголчишь — с собой заберет.
— Оголчить — окрикнуть?
— Ай, настоящий Кацкарь! — улыбнулся Сергей. — Верно. Так что зря говорят, будто смерть не выбирают. Кацкари уверены в обратном, бродят Смерти по Кацкому стану, — которую окликнешь, та и будет твоей. Другой образ смерти — Белая кобылица. Живет она, по преданиям, где-то в Верхней Кадке, у глазовских деревень. Чуть рассветет, едва первый солнечный луч коснется росы на траве, выбегает Белая Кобылица из своего местища и рыщет по всему Кацкому стану. К селению подбежит, но войти в него не посмеет. Коль увидишь ее утром рано за одворицей — быть несчастью: или умрет кто-то, или заболеет тяжело…
Вообще, Смерть всегда сообщает о своем приходе… Алексей Прокофьев домой возвращался. Поздно уже, а лошаденка — из ленивых ленивая. Мужики давно в село въехали, а он еще только с кладбищем поравнялся. Лежит на мешках, звезды считает. На кладбище глянул, про себя подумал: «А ведь все там будем. Только в разное время».
— А ты — дак скоро! — отвечают ему оттуда явственно.
Лошаденка вмиг до дома докатила, а Алексей Прокофьев вправду скоро скончался. Бывает и такое: человек еще не умер, еще Бог даст — проживет много лет, а в народе уже начинает складываться предание о его смерти: «Глафира оттого хвораёт, что бабка Секлетия на их рода порчу навела…»
Как человек жизнь прожил, так и смерть примет — вот еще одно деревенское правило. Праведники умирают легко и все больше в праздники, а к нечестивым людям и Смерть не идет. Та же колдунья, бабка Секелетия, умирала долго и мучительно. Все «На! На!» кричала. Ее под сошок закорючило — там и дни свои окончила… Были наказаны за греховную жизнь и Офимия мартыновская, и летиковская Лобанова, и Юрьевская Кубариха.
Впрочем, и плохие человеческие качества наказываются: забирая с собой Савинова-ростовщика из деревни Гальчина, Смерть вывернула ему язык аж до пупа! То-то принял мучений за свою неуемную жадность…
Замолчал Сергей. Задумался.
