— Спасибо.
— Ладно, Алиса, мне пора. Пойду я. — Глазунова.
— Подожди, Галина, мне вам кое-что сказать надо.
— Вот только без этого. Хорошо, Любочка?
— Без чего?
— Без штучек твоих лисьих. Поплачь еще. Вот и слезы выступили.
— Галина, не надо. Видишь человеку плохо? — вступилась Толстикова за Любу.
— Сама виновата. И рыбку скушать захотела и…
— Галя, — настойчиво повторила Лиза, — ты очень хорошо сказала про девочку. В каждой из нас была такая девочка. Твоя смотрит сейчас на тебя…
— Нет, что я должна — целоваться с ней?
— Хотя бы выслушай.
— Да, говорить она умеет. Хотя, нет… спрошу. Скажи мне, Любочка, помогли тебе твои ляхи?
— Какие ляхи? А, ты в этом смысле…
— Во всех. Когда в «Экспресс-газете» статью читать?
— Статьи не будет.
— Что так? Не взяли?
— Я решила не посылать. Во-первых, в «Окраине» первую статью изуродовали, у меня не так все было. По-человечески. А во-вторых… Впрочем, это уже не важно.
— Молодец, Люба.
Братищева благодарно улыбнулась Толстиковой, но улыбка также быстро погасла, как и родилась.
— Я, собственно, попрощаться зашла. Мало ли что. Знала, что увижу вас, вот и зашла. Сейчас в соцзащиту заходила… рядом… вот и решила…
— Ты что, уезжаешь куда? — спросила Толстикова.
— От себя, от совести своей не убежишь, — глубокомысленно изрекла Галина.
— Завтра в больницу ложусь, а в конце недели обещали сделать операцию.
— Погоди, ты о чем говоришь? — Глазунова будто впервые увидела Любу.
— Я не говорила раньше, а потом… вы сами понимаете, — Братищева говорила, с трудом подбирая слова. — Уставать стала быстро, голова болела и кружилась. Думала, что работаю много. Оказалось, что щитовидка.
— У кого ты была? — Галина стала по-врачебному деловита.
— У Розы Петровны…
— У Максимовой? Хорошо. Врач от Бога. Узлы?
— Два. Сказала большие, надо оперировать. Это рак, Галя, да?
— Почему сразу рак? После операции возьмут узлы на исследование и…
— Девочки, мне нельзя умирать. У меня Олька…
— Раньше времени не хорони себя, — сердито перебила Братищеву Галина.
— Люба, а сейчас куда ты ее устроила? — спросила Лиза.
Братищева махнула рукой, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать.
— Вы же знаете, никого у меня. Родителей своих никогда не видела, а бабушек и дедушек, тем более.
— Прости, — не успокаивалась Толстикова, — а муж? Ну, то есть отец ребенка?
— Отец ребенка… Где-то катается колобком на бескрайних просторах Родины. Да он и не знает, что у него дочь растет… Я зачем в соцзащиту ходила? На время операции Ольку в интернат устроили. Сходила я туда. Ой, девочки, — и она все-таки заплакала, — это ужас. Сама детдомовская, но такого тогда не было. Представляете, вот такие крохи — и матом ругаются… Бедная моя девочка!
Зашмыгали носами и остальные. Первой взяла себя в руки Глазунова.
— Никаких интернатов!
— Правильно, Галя, — поддержала подругу Толстикова, — Олечка поживет у меня.
— Почему у тебя? — удивилась Глазунова.
— У меня хорошая квартира, я живу одна. Считаю, это лучший вариант.
— Лучший после моего. Не обижайся, Алисочка, но у тебя никогда не было детей…
— Причем здесь это? Ты считаешь, что я не смогу…
— Алисочка, ты все сможешь, — мягко перебила ее Галина, — а про детей я — еще раз прости меня, пожалуйста — по другой причине сказала: тебе придется весь свой уклад жизни менять. А у меня растет такая же, да к тому же еще и подружка Ольгина. Если у меня Любина дочь поселиться, никто даже не заметит, они и так целыми днями вместе. Это раз. Школа возле дома, а тебе ее придется через весь город возить — два. Убедила? И к тому же, мне без твоей помощи не обойтись все равно.
— Девчонки, как-то вы так… спасибо. Честное слово, я даже не ожидала. Не подумайте… вот, — и Братищева полезла в сумочку — направление уже взяла…
— Порви, — сказала Лиза. И неожиданно добавила:
— «Туда, где ругаются матом, идти ни за что не надо». Ой, это из меня Плюшкин — Озерский лезет.
— Я бы по-другому сформулировала, — решила тоже блеснуть поэтическим мастерством Глазунова. — «Где дети ругаются матом, идти надо с автоматом».
И добавила:
— Все равно из них ничего путного не получится.
— Они же не виноваты. И вообще, ты же врач! — возмутилась Толстикова. Но потом сбавила тон:
— А вообще-то ты, наверное, права.
— Однако мы отвлеклись. С Ольгой решили, что делать. Как быть с тобой? — Глазунова посмотрела на Любу, явно что-то прикидывая.
— А что со мной? Или… Ты же сама сказала…
— Да не о том я. Не надо тебе у нас в городе операцию делать.
— Но для Москвы у меня денег нет.
— Какие деньги. Люба? — искренне удивилась Толстикова. — Вадим Петрович обязательно достанет направление в Москву. И ты сделаешь операцию. Бесплатно. Правда, Галя?
— Ох, Алиска, совсем ты у нас ребенок! — улыбнулась Глазунова.
— Почему? Я сама видела по телевизору: если по направлению, то…
— Правильно, бесплатно. А потом перед операцией к Любашке подойдет анестезиолог. Все, что надо расспросит, в конце добавит: если, мол, у вас ко мне какие пожелания будут, милости прошу ко мне в кабинет. Люба возьмет конвертик, положит туда энную сумму — и в кабинет…
— Мне одна женщина рассказывала, — перебила ее Братищева. — Она не поняла, что еще ей желать. Такой милый человек, все расспросил. А потом она, уже после операции, два дня от унитаза не отползала.
— Это же… — у Лизы даже не нашлось слов, — он же клятву Гиппократа давал!
— Правильно. Но он же хозяин своего слова — сначала дал, потом взял обратно. К тому же, сама подумай, где сейчас Гиппократ? Сидит на Олимпе, и в ус не дует, а за него другие отдуваются… И вообще, Алиска, — продолжила Глазунова, — к нашему делу это отношения не имеет. Мы просто констатируем факты. А они вещь упрямая. После анестезиолога будет «сам» или «сама» — кто операцию сделает. Намекать никто не станет — больной придумает, как отблагодарить.
— Нянечке, чтобы палату вымыла, тоже надо, — меланхолично добавила Люба.
— Надо, — философски согласилась Галина, — а еще медсестре. Все дело в количестве драгоценного металла. Что говорить, Москва зажралась, конечно, но уровень там и у нас — небо и земля.
— Послушай, Галя, ты так спокойно об этом говоришь. Может, и ты — берешь?
— А кто бы мне дал, Алисочка? Я — участковый врач, терапевт. Чернорабочая медицины. Мое дело — ОРЗ и гипертония. У Вадима — другое дело. Захочет человек ребенка от армии отмазать — все отдаст.
— Хочешь сказать…
