шагнула в темноту, растаяв в ней словно утренний сон… Значит, еще не время.
… Не проходило дня, чтобы Сидорин не вспоминал эту ночь на Ивановой горе. А о женщине в белых одеждах он думал и в родном Упертовске, и в уютном Кашине, и в огромной Москве. Память об увиденном шла за ним по пятам, но страх отступал все дальше и дальше.
Глава тринадцатая.
Кое-что о ежиках.
— Анекдот вспомнила, рассказать?
Глазунова и Толстикова сидели в кофейне, обеденный перерыв у Лизы подходил к концу, а Галине только-только предстояло «заступить на вахту», как она сама любила выражаться, — на втором этаже городской поликлиники ее ждал кабинет участкового терапевта.
Галина вдоволь отвела душу в разговоре с подругой. Женщину повело на воспоминания. Поэтому сегодня Толстикова узнала о своей собеседнице, как, впрочем, о Вадиме Петровиче и Асинкрите Васильевиче много нового.
— Расскажи, а то, чувствую, мне сегодня опять битый час предстоит печальные баллады Плошкина- Озерского слушать.
— Только анекдот того… не очень.
— Давай, какой есть.
— Заяц выходит на полянку. Смотрит, — Галина перешла на шепот, — полна поляна ежиков. Они «паровозиком» выстроились и… короче понимаешь.
— Не понимаю…
— Глупая, — Глазунова посмотрела по сторонам, — любовью занимаются.
— А… Только при чем здесь «паровозик»?
— Слушай, Алиса, у тебя есть воображение? В цепочку они выстроились и… понимаешь?
— То есть, все? — Толстикова засмеялась. — Дошло.
— Слава Богу. Делают они это, значит, «паровозиком», а тот ежик, который первый, орет во всю глотку: «Замкнули круг! Замкнули круг!»
— Потому что, он…
— Ну да!
Подруги смеялись от души, забыв об окружающих. Глазунова легла животом на столик, а Толстикова в позе розеновского мыслителя только и могла вымолвить:
— Е-ежи-ки…
— Да. Замкнуть… говорит, приказываю… черти… ой не могу!
— Бедный ежик…
— А они не замыкают.
— Не до этого…
Новый взрыв смеха.
— Давно я так, Галинка, не смеялась, — Толстикова вытерла слезы.
— Ну и хорошо. Я словно прежнюю Алису увидела. А то ходит вся насупленная, на людей волчонком глядит.
— Кем?
— Ну, волчонком. Образ у меня такой сложился.
— Не надо мне таких образов… Кстати, если б здесь сидел твой муж и все слушал…
— Ты про анекдот или вообще про все?
— Вообще про все.
— Не приведи, Господи. Он у меня и так что-то комплексовать начал…
— А ты его бодифлексом не пробовала?
— Это идея. Представляешь, Вадькину физиономию, когда он резко воздух выдохнет: «пах!» Глаза вытаращит…
— Ой, Галка, молчи… не могу.
Смех стал еще громче.
— Алис, представляешь, живот втянет…
— Ой, не могу… Попытается втянуть…
— Ни дать, ни взять ежик…
— Первый… Фи, Галька, какие мы с тобой бессовестные.
— Мы же по-доброму… Кстати, чего это я именно про ежиков анекдот вспомнила?
— Своего Вадима спроси, он же у тебя на Фрейде помешан. Сразу бы выдал тебе, Галина Алексеевна: «Ежик — это не спроста».
— Почему?
— О бессознательном что-нибудь слышала?
— Я же участковый терапевт. Ко мне иной раз такие бессознательные приходят.
— Вот и посуди, только вспомнила этого… как его? — Сидорина…
— Ты мне брось: «этого… как его».
— Так тебе он друг, мне с ним детей не крестить… Не отвлекай, пожалуйста. Только вспомнила, и сразу из подсознания круг появился. Пока не замкнутый. Ведь ты же анекдот заранее не собиралась мне рассказывать?
— Нет, конечно. Всплыл из памяти…
— Всплыл… Смотри, Глазунова, доиграешься.
— Ерунда, я женщина честная и верная. Так что скажет мой суженый?
— Что ты готовишь ему вкусное рагу…
Женщины прыснули.
— Да ну тебя, Алиска. Нет, здесь другое. Я же тогда совсем девчонка была. Все эти годы себя лепила.
— Ну и как?
— Со стороны виднее. Это я должна тебя спросить: «ну и как»? Мне самой нравится. Только… Что-то ушло с той девочкой… очень хорошее, светлое. А Сидорин… Ты не представляешь, Алиска, что это был за человек! Как-то раз Вадик заболел. На улице мой, сирень цветет, а у Вадима тоска в глазах, он уже койку эту ненавидит. Приходит Сидорин, собственной персоной, — Асинкрит не в общежитии, у дяди жил. Приходит, берет в соседней комнате гитару — и начинает петь. Четыре часа рел. Во всем общежитии окна открылись — здорово он пел. Визбор, Окуджава, Суханов, Анчаров… Вот только Высоцкого почему-то никогда не пел. Вот… Так о чем это я? Ах, да. Пел, пел. Вадька весь в соплях, слезах и благодарности. А Сидорин ему: ладно, мол, старик, не бери в голову. И благодарить не надо. Просто мне делать было нечего.
— И Вадим Петрович, что — обиделся?
— Конечно. Чуть драться не бросился, еле успокоился.
— Ну и глупый. Сидорин доброе дело сделал, а слов благодарных засмущался. Вот и выставил колючки…
— Теперь-то я это понимаю. И Вадим тоже.
В этот момент в кофейню вошла женщина. Вошла робко, словно бедная крестьянка, впервые переступившая порог роскошного барского дворца. Она подошла к Юрию, заказала кофе.
— Идите к подругам, Люба, я сейчас принесу.
— Спасибо. Только… Хорошо, принесите.
И Братищева, а это была она, подошла к знакомому столику.
— Здравствуйте, девочки.
— Здравствуй, Люба, — кивнула в ответ Толстикова.
— Привет, коли не шутишь. Лиса, — процедила сквозь зубы Глазунова.
— Присаживайся. — Толстикова.
