– Это моя бутылка? – осведомился я.
Ричи поглядел на нее:
– Скорей всего.
– Ну что ж, угощайся.
– Благодарю вас, сэр, – сказал он и плеснул себе еще виски. – Тебе нужен лед.
Я отыскал в ящике стакан, налил двойную порцию.
– Видел? – спросил я, показывая ему газету.
– Я это дерьмо не читаю, – сказал он и добавил: – Видел.
Ричи не похож на голливудских негров, у которых кожа цвета кофе с каплей молока и газельи глаза. Он черен, черен, как нефтяная лужа, и его никак нельзя назвать красавцем – толстый, сутулый, а одежду ему покупает жена, причем она явно не чурается смелых экспериментов. Сегодня вечером, например, на нем были бежевые брюки, легкая синяя рубашка и галстучек, изображавший, казалось, взрыв на маковом поле, залитом ромом.
– Шерилинн опять ходила за покупками?
– Шерилинн опять ходила за покупками, – вздохнул он.
– Галстучек-то не в Майами брал?
Он приподнял краешек и поднес его к глазам для более пристального изучения.
– Скажи лучше, где твоя партнерша?
– Дома, с мужем.
Ричи понимающе кивнул, и мы произнесли в унисон:
– Дерьмо.
– Соберется она когда-нибудь пристрелить эту тварь? – спросил он.
– Дай-то бог.
– Когда это случится, позвони мне. Я припас для такого случая бутылку французского шампанского.
– А пока выпьем за то, чтобы это все же случилось. – Мы чокнулись, и я сказал: – Расскажи мне про Куртиса Мура.
– Слезы на глаза наворачиваются от всего, что мы пишем о нем. – Он откинулся на спинку. – Но ты все же имей в виду – его дружки наверняка захотят свести с тобой счеты.
– Большая банда эти «Рэйвенские святые»?
– По меркам Лос-Анджелеса – не очень. Но мы ведь не в Лос-Анджелесе. Человек семьдесят пять – костяк, и еще шестьдесят могут быть призваны, так сказать, из запаса.
– Иными словами, мне предстоит иметь дело с полутора сотнями чернокожих отморозков.
– Не стоит делать акцент на слове «чернокожие», Кензи.
– Мои друзья обычно зовут меня Патриком.
– А мои друзья не произносят такой мерзости, как ты сейчас.
Я был зол, я дьявольски устал, и мне нужно было на ком-нибудь выместить злость и усталость, от которых меня трясло не хуже, чем от малярии. Мне, что называется, вожжа под хвост попала, и я сказал:
– Когда узнаю, что по городу бегает с автоматами банда белых, я буду опасаться и белых тоже, Ричи. Но до тех пор...
Ричи шарахнул кулаком по столу:
– А эта сволочь, именуемая «мафия»? А? – Он поднялся, жилы на шее вздулись, как, наверно, и у меня. – Как насчет нью-йоркских «Уэстиз»? Эти милые ребятишки, ирландцы не хуже тебя, специализируются на убийствах и пытках. Они-то, по-твоему, какого цвета кожи? Ты, может быть, еще и сообщишь мне, что Каин был негром? Теперь и ты, Кензи, заводишь эту песню?!
Для такого маленького помещения наши остервенелые голоса звучали слишком громко. Я попытался снизить тон, но не тут-то было: голос меня не слушался, более того – я его не узнавал.
– Ричи, когда шайка юных дебилов, возомнивших себя нацистами, гонится на машине за одним- единственным чернокожим мальчуганом в Говард-Бич и сбивает его, это воспринимается как национальная трагедия. Да так оно и есть – это и вправду национальная трагедия. Но когда в Фенвее белому пареньку его ровесники-негры нанесли восемнадцать ножевых ран, никто даже и не заикнулся о расизме. Газеты сообщили об этом и назавтра забыли, а дело квалифицировали как обычное убийство. Никакой «расовой ненависти». Вот и скажи мне, Ричи, что это такое?
Пристально глядя на меня, он вытянул руку вперед, потом поднял к голове, помассировал себе затылок, потом опустил на стол, рассматривая так, словно не знал, что с ней делать. Он несколько раз принимался говорить и сбивался, но вот наконец спокойно, еле слышно произнес:
– Как ты полагаешь, троим чернокожим юнцам, зарезавшим белого парня, крепко достанется? Ну, отвечай! Отвечай как на духу!
– Ну, разумеется, им солоно придется. Даже если найдут хорошего адвоката, то все равно...
– Нет. Об адвокатах сейчас речи нет. Если они попадут под суд присяжных, их признают виновными? Дадут в самом лучшем случае лет по двадцать?
