ночь кафтанец заскоруз от пота и вовсе не грел, ветер-морянин пробирал насквозь до кости. В лесу-то станет теплей, только бы дорогу нащупать. Монахи довели беглеца до табора. Боясь ненароком угодить им на глаза, Любим окружил стан, нашел набитый стрельцами волок и, торопясь поймать умирающую луну, побежал дорогою, спотыкаясь и неловко падая обеими руками и лицом в снежную кашицу. Он скоро задохся и перешел на шаг. Да и болезнь сказывалась, будто на шею навесили мельничный жернов. Но в груди просторно гудело, и сердце радостно пело, и, с каждым шагом выдавливая из себя гнилой пот, Любим как бы выхаркивал из нутра остатки страшного недуга. Он был на свободе, и отныне никакая злая сила не смогла бы обратать его, вернуть обратно в юзы. Как сохатый во время гона сторожек и чуток, несмотря на быстрый поскок, так и Любим готов был в каждое мгновение скинуться в чищеру, в елинники и ворги, плотно обступающие волок.
С рассветом Любим выскочил к морю и, окинув взглядом пустынный берег, обсаженный каменьем, понял, что спешил зря; никто не дожидался ни на здешнем, ни на противном берегу, где через салму на Заяцком острову виднелись уцелевшие скотиньи дворы и монашеская келья. Знать, стрелецкие лодьи, боясь застрять в зиму у Соловецкого кремля, заторопились в Сумской острожек. Море было лосо, как бы покрыто слюдяной потрескавшейся пластью, сшитой из множества лоскутьев; порой кроткую, едва взморщенную воду вспарывали белухи, гибко взметываясь из воды и грузно западая обратно. Засалившаяся, уже мерклая полусонная стихия была утомлена, не гудела разбойно, накатно не охвостывала берег, но в глубинах ее скапливалась невидимая взгляду безумная сила, а сизая стена над морем и въедливый сквозняк с полуночи обещали скорый крупичатый снег с ветром-падерой, а за ними и мороз. Теми же днями принесет с голомени, аж от самих Бурунов, пропасть льду и обложит остров со всех сторон неприступной стеклянной крепостной стеною, со звоном сыплющей крошево в морозный тихий день, и тогда до весенних оттаек на Соловки не попасть и отсюда не съехать...
... Кукушица-горюшица, птица неневестная, не трать понапрасну времени, отыскивая на морской равнине косячок знакомого паруса; все живое, чуя грядущее ненастье, уже отплыло в родимые деревнюшки и выселки, попряталось в береговых утесах и расщелинах, улетело на гору, сбилось в стаи и отправилось на зимовку в дальние агарянские и эфиопские земли. Не торчи зряшно на буеве, нето скоро просквозит, а тебе еще ой как долго попадать до государевых конюшен, до царева стремени, даже если и побежишь на Москву в обход Сумского острожка и воеводы Мещеринова.
... А с чего вы взяли, что я затосковал и душа попряталась от ужаса в отбитые походами пятки? Это я по морю шибко заскучал и вот ошалел от родимого, а опомнясь, сейчас на одном бревне, распахнув полы кафтана и дождавшись спутного ветра, мигом долечу, куда хошь.
Любим вошел в воду, освежил рот соленым студеным рассолом, ополоскал ноющие зубы и благоговейно плеснул на лицо. Потом по заведенному обычаю помолился на восток, окстился двумя персты. Эко, и ты, государев слуга, за староверцами кинулся?.. Да нет же, пустое: стариной поблазнило, отцовой наукой. И вскричал Любим, обернувшись на монастырь: «Накось, выкуси!.. Теперь меня и всей ватагой не перенять! Слышите-ка, во-ры-ы?!»
В это самое время городничий Морж зло сбивал охотников на поиски беглого. Но игумен остановил, уверенно встал у Никольских ворот: «Опомнитесь, братия, не порите горячку. Напрасно будете ноги мять. Кого собрались искать с худого ума на дне морском? Вчерасе помене надо бы пить. На себя и блажите, полоротые, рвите на голове волосье, коли плохо пасли. Если Господь поноровил мужичку сняться с острова, то не вам догонять пеши по водам. Служивый – знаткий до этих мест, а вы – неучи. А коли и он застрял, то нужа обратно в тюремку пригонит. Служивый – мясной человек, тельный, утек без огня, а ему без горячей ествы долго никак нельзя. Послушайтесь, братцы, дружеских моих словес...»
Мятежники, бурча, разошлись. Но взяли, однако, в своей келье монаха Феоктиста и всадили в ту камору, где прежде сидел братец.
Какая была мелкая посуда у монастыря, ту воевода пожег; и от Анзерского скита угнал от перевоза лодчонки и тоже порубил. Мирян с поморского берега и близко не подпускали к острову в это лето, и даже самые отчаянные кормщики из Кеми, сильно склонные к староверчеству, и те, поскитавшись у Кузовов и за Анзерами, к святому месту плыть не насмелились: лодья Мещеринова дозорила в голомени за версту от Соловков и ловко перехватывала всякого дерзкого смельчака. Потому напрасно Любим выметывался из елинника на долгие песчаные косы, разобранные приливной водою на волнистые пряди, и прибрежные каменистые корги, где мог бы незаметно приткнуться скрытный поморянин; не забывал осмотреть и рыбацкие становья с вешалами для сетей, погребицей в стороне и бабницей-воротом с толстой пеньковой вервью, которой вытягивают промышленники тяжелый карбас, чтобы не смыло его в море свирепым прибоем. Но все изобки носили следы запустения, осада монастыря обнищила и самих рыбарей; им пришлось надолго забыть тоньской промысел, и тот харчишко, что по обыкновению оставался в хижах для всякого путевого человека, угодившего в несчастье, был иль давно приеден беглыми из монастыря, иль безжалостно растоптан и смешан с песком и грязью стрельцами Мещеринова.
Никто за Любимом не гнался, но само осеннее погодье, круто взявшееся за севера, этот суровый полуночник, взмутивший до самого дна свинцово-мрачные глуби, и ночные морозы невольно подбивали беглеца в пятки. Оставалась одна надежда: выскочить к губе Сосновой, где неоднажды Любим бывал с отцом, когда за попутьем возили богомольников с горы в монастырь. Отсюда самый короткий путь водою до Яренги. Сюда когда-то пристал впервые святой Савватий. Залубенелый от короткого ночного сна, когда брести по лесу в полной темноте было безумием, он вышел к заливу, обойдя стороною монаший скит. Море смутило его, но не ввергло в печаль. Оно, куда хватал взгляд, горело белым пламенем, гривастые валы с двужирную избу высотою бродили из конца в конец с хлопаньем и каким-то зубовным скрежетом, содрогая саму мать-землю, выкидывались на песчаную гривку и россыпь валунов-одинцов; будто табуны ногайских лошадей, подымая копытами пыль в занебесье, мчались из языческих земель, чтобы полонить последний оплот истинной православной веры; надсадный мык голодного коровьего стада иль гуд сотен охотничьих труб, сопелок и тулумбасов стоял над всем островом. Тучи неслись бураками над самой головою, просыпая на нагую сиротскую землю рогозницы крупичатой небесной солицы. Ветром на миг раздергивало их, и в небесные прораны показывалась холодная голубень. Свежий снег отливал перламутром и, схваченный легким морозцем, пронзительно скрипел под ногами. Надо было спешить. С полуночи уже надвигалась смолевая буча с просверком молоний: то северянин-батюшко торопил по морю матерящие льды, что к утру плотно обставят святой остров со всех сторон...
Любима ли учить поморской науке, как извернуться из кулька в рогозку, когда смерть уже на пятах? С младых ногтей познал он ход воды и верченье земли. На убылой воде надо успеть плотишко накидать, приметив по заплескам ее подъем; иначе на приливе затащит на россыпь камней иль на скрытую прибрежную луду, да и посадит на вечные времена. Хоть волком взвой, но кто пособит? А чтобы дуриком, через пуп да надсаду слезть с берега, – лучше и рта не разевай; не проскочить через девятый вал, истолчет, изотрет бревешки в муку, да и испечет колобок али наливную шанежку.
... Торопливо Любим обежал взглядом ближний косячок бора, стекающего к морю. Высек несколько сухостойных хонг на юру, пару тонких еловых чалок для связки плота, разделал дерева на коротье, стаскал на отмелое место, укладенное плетухами мертвых водорослей, спосыланных на остров былыми штормами, связал вожжами и можжевеловым крученым вичьем, вырубил в лесу долгий пехальный шест. Упрел весь в спешке, но часа в три управился; только-только успел. Тут окротевшее море вздохнуло протяжно на всю округу, лохматые волны сразу огрузли и попритухли, сронили мыльную пену. «Господи, благослови!» – воскликнул Любим, упираясь правилом в дно. Зажилая вода стала скоро подтапливать, бурля вокруг ковчежца, проедая в песке дорожки. Был плот аршина в четыре длиною и аршина в два шириною, но сбит на скорую руку, и когда качнулся он на волне, беглец понял, что пути доброго не будет, пуститься на нем через море-окиян решится лишь отчаянная забубённая головушка, коей неволя – грозная мачеха, но и жизнь мирская моркотная – не персиянская дороговь, чтобы отчаянно держаться за нее зубами. Человек безволен в подобном плавании, и лишь ветер лихой да судьба правят его животом...
Самое бы тут время закодолиться за камень-баклыш хоть бы саженях в трех от уреза воды, вон торчит влажной лысиной его головизна, но где вязку взять, чтобы зачалиться? А на шесте, как ни похваляйся силушкой, Медвежья Смерть, тебе от приливного напора не остояться. Снесет в берег и закинет на кручу, посадит плотишко, что тебе мутовку в тестяную квашню.
