сребреников, пока и вас, как гниду, не раздавят немцы!
Анна Семеновна умолкла.
Растерявшийся следователь с минуту не находил, что ответить.
— Я к вам с хлебом-солью, а вы меня — камнем, — обиделся Божко.
— Камень лучше, чем ваш хлеб!
— Не забывайте, родненькая: на чьем возе едете, те и песни поете.
— Во-первых, пан следователь, я вам не родненькая. Оккупанты и предатели вам родненькие. Во- вторых, на ваш воз я никогда не садилась и ехать на нем не собираюсь!
— Последний вопрос к вам: зачем детей втягиваете в свое безнадежное дело?
— У вас есть достаточные основания утверждать такое?
— Кто проводит тайное следствие, должен знать всё!
— Детей мы оберегаем, но никому не запрещено, даже детям, вносить вклад в борьбу с врагом.
— Зачем впутали школьника Владимира Бучацкого?
— Кого-кого? — переспросила Анна Семеновна, а про себя подумала: «Что же стало все-таки известно следователю?»
— Пионера Бучацкого! — с иронией произнес Божко.
— Вы ошибаетесь, пан следователь!
— Нет! Я никогда не ошибался! Зачем он приходил к вам накануне ареста? Сейчас же отвечайте!
— За книгой.
— За какой?
— Просил что-нибудь почитать.
— Что вы ему дали?
— Я сказала, что у меня сейчас никаких книжек нет.
— Он и раньше приходил к вам за книгами?
— Да. Перед войной.
— Почему он крутился возле погибшего парашютиста?
— Этого я не знаю.
— Всех детей, которые были под вашим влиянием, мы возьмем на самый строжайший учет. Бучацкого тоже. Мы воспитаем новое поколение — поколение, свободное от вашей коммунистической морали. С новым поколением под руководством фюрера мы завоюем себе свободу. Кто не пойдет с нами, будет уничтожен… Наступило тяжелое молчание.
— Ну что ж, вы сами решили свою судьбу, — сказал Божко и с шумом поднялся со стула.
— Никто не заставит меня отречься от своих взглядов. Совесть моя перед народом чиста. На ней нет ни одного пятнышка.
Следователь прошелся по кабинету, потом сказал:
— Итак, я вас отсылаю в распоряжение гестапо.
— Я уже слышала. И лишний раз убедилась, что нашу Украину вы бросаете в немецкий застенок. Казнью меня не испугаете. Дважды не умирают. Подумайте, пан следователь, о себе. Запомните: за предательство сурово карают.
В тот же день, ознакомившись с докладной запиской Сокальского «О результатах проведения операции «Шверт», белоцерковский гебитскомиссар доктор Штельцер красными чернилами на донесении написал: «Срочно. Арестованных перевести в Белую Церковь и передать в распоряжение шефа СД. Пана Сокальского представить к награде медалью. Пану Божко выдать безвозмездно десять пачек сигарет и две бутылки водки. Переводчику Лауренцу предоставить две недели внеочередного отпуска на родину».
…Не задержался — поехал в отпуск Лауренц. Пять полицаев грузили ящики с консервированными цыплятами, мед, сало, колбасу, яйца, мешки с мукой и крупой.
Получив «награду», следователь Божко почувствовал себя обворованным. Всю водку вылакал сам и, пьяный, едва держась на ногах, притащился в полицию. Там он швырнул Сокальскому сигареты и, дыхнув ему в лицо перегаром, грубо сказал:
— На, подавись!
Начальник полиции только снисходительно улыбнулся:
— Поосторожнее. Сообщение читал? Имей в виду!
Потому и почувствовал Божко великую несправедливость, что слишком внимательно прочитал набранный очередной номер оккупационной окружной газеты «Колокол свободы». А в ней было напечатано:
«На чисто убранной парадной площади у Белой Церкви произошло торжественное вручение заслуженных наград особо отличившимся полицаям Белоцерковского округа. За добросовестное выполнение своих обязанностей и смелость, проявленную при уничтожении банд, трое из них, самые храбрые и бесстрашные, награждены. Начальник СС и гебитсполицайфюрер крепко пожали каждому руку и лично прикололи награжденным почетные награды».
Ничего, что там не упоминалась фамилия Сокальского. Зато на кителе его полицейской униформы тускло поблескивала медаль. Ему завидовал Божко, и еще как: «А кто идею подал? Божко! А кому медаль? Сокальскому!»
— Ну разве это справедливо? Из бандита, просидевшего десять лет в советской тюрьме, я сделал вам в два счета подпольщика-парашютиста, провел пять допросов и придумал целый том протоколов. Я, — хвастаясь, бил себя в грудь Божко, — самолично застрелил его «при попытке к бегству». Мертвого застрелил! Я сделал так, что весь район узнал о «героической смерти» подпольщика, и только потом известил население, что парашютист выдал всех активистов. Немцы обмануты. Они, как овцы, обмануты! Вам медаль, а мне — сигареты?!
Сокальский подошел к Божко и, положив ему руку на плечо, спокойно сказал:
— Главное, Иван Ефимович, не это. Списки советского актива, которые лежали без движения, теперь скреплены подписью Шагулы… Моего агента. Подписи дали нам возможность провести блестящую операцию. И вы, Иван Ефимович, — пробовал его успокоить Сокальский, — напрасно гневаетесь. В районе еще немало советских активистов. Заслужите медаль и вы. Я вам обещаю. Слово чести!
— Сладкие речи! От них у меня во рту сладко не будет!
— Будет, будет и вам сладко, Иван Ефимович, — приторно улыбается Сокальский.
МАЛЕНЬКИЙ ПАСТУХ
Долго злились холодные ветры, и грустно выла снежная пурга. А потом трещали морозы и всюду лежали тихие неподвижные сугробы, точно белое покрывало на черном гробу.
Наконец зима не выдержала. Сначала посинел ее белый ковер. Кое-где проглядывала голая земля, изредка покрытая темно-желтой прошлогодней травой. А потом почернели поля и, изгибая мощную грудь, последними начали сбрасывать с себя посеченный ветрами снег. Ночи стали такие темные, что трудно было что-либо разглядеть в двух шагах: не ночь, а океан непроглядного черного мрака.
Наступала весна.
В полях на краях межи вылезла полынь, загорелись на опушке леса анютины глазки, поднималась рута-мята, в садах зазеленела пряно, пахнущая крапива. Кустились вербы над рекой, опочковывались, белым цветом расцветали вишни.
Щедрая раздольная земля досыта насытилась талыми водами и с нетерпением ждала своего пахаря.
А он почему-то не торопился…
Густо заволакивались по утрам долины туманом, который тяжелыми каплями медленно оседал на прошлогоднюю ботву, на траву. А потом солнце серебрило липкие почки деревьев, ласкало первые,
