ВСТРЕЧА В ПОЛЕ
Проспал Володя, насилу утром добудилась мать. Такого раньше не случалось. Только в полночь вчера прилег — приемник устанавливал. Здорово попадет на ферме, обязательно полицай проучит хворостиной. Зато в кармане лист бумаги, а на нем… Володя не только успел записать, но и выучил наизусть. Вот и сейчас он шепчет:
— «…За два месяца кровопролитных боев, с пятого июля по пятое сентября, наши войска на всех участках фронта уничтожили вражеских самолетов — пять тысяч семьсот двадцать восемь, танков — восемь тысяч четыреста, орудий — пять тысяч сто девяносто два, автомашин — свыше двадцати восьми тысяч. Потери врага убитыми составляют четыреста двадцать тысяч солдат и офицеров. Всего в боях за два месяца выбыло из строя (убитыми и ранеными) не меньше одного миллиона пятьдесят тысяч солдат и офицеров. За это же время наши войска захватили: танков — тысяча сорок один, орудий разных, в том числе самоходных, — две тысячи восемнадцать, пулеметов — пять тысяч триста восемьдесят два, автомашин — семь тысяч восемьсот пятьдесят три. Взято в плен тридцать восемь тысяч шестьсот немецких солдат и офицеров. Совинформбюро».
Если отпустят в воскресенье, Володя обязательно пойдет в Молчановку. Отдаст Яценюку пистолет и этот вот лист бумаги, который так приятно шелестит у него в кармане. «Пускай не думает, что мал еще! Пускай и меня берет бороться против фашистов!»
Выгнав стадо на пастбище, Володя увидел деда Михаила. Держась за рукоятки плуга, старик устало шел по борозде. Плуг ровными пластами разрезал землю. Черные комья свежей пашни длинными рядами ложились один к одному.
«Как видно, и деда тоже выгнали на работу», — подумал Володя и побежал к старику.
— Здравствуйте, дедушка! — радостно сказал мальчишка.
— Ах, это ты, Володя! Здравствуй, внучек, здравствуй.
— Что, заставили работать? — поинтересовался мальчуган. Дед внимательно посмотрел на Володю и, неторопливо разглаживая широкой шершавой ладонью усы, сказал:
— Нет, сынок, на этот раз сам вышел. Думаю, зимой придут наши. Что же мы, перед ними дармоедами будем выглядеть? Посеем при немцах, соберем при наших. Это тебе не сорок первый… Ну, а ты как?
Дед достал из кармана кресало, добыл огонь и жадно затянулся дымом.
— Стадо пасу. Хорошо в поле, никто не обидит.
— Не обидит, говоришь? — спросил дед. — Посмотри на дорогу.
Володя обернулся и увидел — рябой полицай, свернув с дороги, направился к ним.
— До войны по сараям лазил, в тюрьме сидел, а теперь высокая «власть»… — Дед засопел и брезгливо сплюнул: — Слизняк!.. Когда мне в полиции бороду выжигали, он Сокальскому огонь подносил…
Несмело подошел полицай:
— Здорово, дед!
— Не здорово, а здравствуйте! — огрызнулся старик. Полицай снисходительно протянул руку.
— Ну здравствуйте!
— Душегубам руки не подаю!
— Какой же я душегуб?
— До власти, говоришь, добрался? А сколько ты через это горя людям принес!
— Чего вы такие сердитые? — удивился полицай.
— А что мне, поцеловаться с тобой?
— Кое-кто, вишь, и целуется.
— Те, что вместе с тобой мне бороду выжигали?.. Ничего, скоро другие так «поцелуют», что богу душу сразу отдашь…
— Вы о чем?
— А все о том, щербатая твоя душа!
— Вы… тот… вишь, не будьте таким умным, — хотел было возмутиться полицай. Но вдруг его лицо, покрытое рыжими веснушками, побагровело. — Не тот хозяин, кому слово принадлежит, а тот, на чьей стороне сила, — угрожающе объяснил полицай, стукнув ладонью по прикладу карабина.
— Не пугай, не испугаешь… Чего пришел?
— Подозрительных тут не видели?
— Как же не видели? — ответил дед. — Видели.
Полицай насторожился.
— Видели здесь одного, — продолжал говорить дед Михаил, — шатается, бродяга бездомный…
— Кто?
— Да ты, иудов сын!
— Ах, оставьте, дед, — сказал полицай и махнул рукой. — Дайте хотя бы самосаду на цигарку. — И рябой достал газету, оторвал кусок.
— А почему ты немецких сигарет не куришь? — съязвил старик.
— Они как пакля. И дым не тот: сладкий, вишь, какой-то, приторный.
— Это он вам, холуям, после Сталинграда стал приторный!
— Вы бы, дед, лучше язык за зубами попридержали! — сердито сказал полицай и бросил оторванный кусок газеты.
— Ну что? Донесешь на меня фрицу? Отведешь в полицию? Да плевал я на вас! В сорок первом ты бы меня не пожалел. А сейчас, значит, боишься?
Полицай неожиданно вздохнул и прибавил:
— Думаете, мне легко? — Снял карабин, положил его на землю и подошел к плугу. Взялся за рукоять: — Обойду дважды…
Старик вскочил на ноги и сжал мозолистой рукой дубовый чистик[13] :
— Брось, говорю, брось! Не смей! Ты знаешь, что такое земля? Она — голуба наша. Люби ее, и она тебя не обидит. Только не предавай ее, мать родную, не дай ее врагу на растерзание, потому что тогда для нее и ты станешь лютым врагом… Власти захотел? Будешь служить свинопасом на немецком выгоне! Собакой бездомной, безродной околеешь на чужом дворе!
Раскраснелся дед Михаил, смотрел на полицая сердито из-под седых нахмуренных бровей. Тот не выдержал его взгляда, опустил глаза и замолчал.
— Как придут красные, — наконец проглотил он горькую слюну, — вы скажите, что я, вишь, вам никакого зла не чинил…
— Иди! Не растравляй душу. Она тоже, как вот потрескавшиеся ладони, — и дед поднял вверх руки, — вся в мозолях.
— Куда же мне идти? Начальник меня в Лубянку послал учительницу арестовать.
— Пока не поздно, ищи тропинку в лес. Да не с голыми руками иди. Может, еще вымолишь прощения… — посоветовал дед Михаил.
— Дайте самосаду на дорогу.
Дед вытащил из кармана сложенную в гармошку газету, оторвал кусок, вынул кисет, протянул полицаю.
— Кури. Сам насек. Хорошо мозги проветривает, очищает от скверны.
Полицай молча отсыпал махорки, старательно свернул козью ножку, вскинул на плечо карабин и медленно поплелся к дороге.
Дед и Володя тревожно смотрели ему вслед. Куда пойдет? На Лубянку выполнять приказ или домой?
Через минуту они облегченно вздохнули. Полицай перешел дорогу и степью напрямик пошел домой.
— А вы, дедушка, смелый! — с завистью посмотрел на старика Володя.
— Не то время сейчас, чтобы лясы точить и нести всякую околесицу, — рассердился старик.
