В полдень под окнами прошаркал полицай с карабином. Стукнул прикладом в дверь и пошел дальше. Выскочила мать в сени и сразу же вернулась в комнату, держа в руках какую-то серую бумагу.
— Полицай подбросил, — сказала мать и протянула Володе лист бумаги.
Взял Володя и начал читать:
— «…Всякого рода пособничество или помощь со стороны гражданского населения партизанам, раненым, парашютистам, окруженцам и тому подобным будет караться как партизанство. Гражданское население при появлении подозрительных лиц, агитаторов, большевиков и членов других групп обязано сообщить в ближайшую воинскую часть или в полицию. Комендант фон Рок, генерал пехоты».
К ночи поднялся сильный ветер. Бился в стекла, стонал, завывал в дымоходе. Яростно шумели деревья. Казалось, все потонуло во мраке.
Сквозь сон Володя слышал, как кто-то долго бродил под окном. Поднял голову, прислушался. До него донесся приглушенный стук.
— Мама! — позвал он тревожно.
— Что, сынку? — сонно спросила мать.
— Мама, проснись! Открой дверь, отец пришел.
— Что ты, сынок, бог с тобой! Отец наш уже помер. Володя встряхнул головой, прогнал сон.
— Мама, кто-то к нам просится…
— Спи, сынок, это ветер ветку качает, — а сама тоже голову приподняла, слушает: и в самом деле кто-то осторожно стучит в стекло.
— Кто там? — спросила испуганно мать.
— Свои, не бойтесь. Помогите мне…
Забилось сердце Ирины Ивановны. Бросилась к двери. Дрожащей рукой откинула щеколду.
Повеяло холодной сыростью, кто-то несмело переступил порог и, споткнувшись на ровном, упал. Едва произнес:
— Я пленный, с эшелона убежал… Застонал и умолк.
— Что с вами? — засуетилась в темноте мать. — Володя, побыстрее занавесь окно, надо огонь зажечь…
Занавесил Володя окно. Мать зажгла керосиновую лампу. Огонь ее осветил голые стены и узенькую темную скамью. В углу подняли голову тяжелые тени и неподвижно замерли на стене.
У самого порога лежал человек. В серой шинели, из-под пилотки на лоб выбивался темно-русый чуб. Лицо уставшее, суровое, с ярко выраженными чертами, точно высечено из серого мрамора.
Высохшие, словно пергаментом обтянутые руки его дрожали, пальцы касались пола, выбивая мелкую дрожь.
Молча бросились мать и сын к солдату, бережно перенесли на деревянный топчан.
У самого порога лежал человек.
— Как у него еще силы нашлись до хаты дотащиться? — прошептала Ирина Ивановна и завозилась возле печки — надо бы воды согреть.
Володя осторожно присел на край топчана и, приложив ухо к груди солдата, прислушался…
— Дышит.
Ирина Ивановна подбросила охапку соломы под чугунок и, повернувшись к сыну, тихо попросила:
— Сбегай к тете Марте, возьми полбутылки самогона… Растереть его надо.
— А если спросит, для чего?
— Скажешь, мать заболела: ноги ломает, встать сил нет. На компресс пусть даст…
На рассвете гость слабо простонал и наконец раскрыл глаза.
— Где я? — с трудом прошептал он пересохшими, потрескавшимися губами.
Ирина Ивановна наклонилась к нему:
— Не беспокойтесь, вы у своих… Володя, помоги подняться. Пускай человек помоется.
А сама подошла к печи, взяла чугунок с горячей водой и ловко вылила ее в эмалированный таз; потом нашла на печке обмылок, положила на скамью.
— Я выйду, а ты, сынок, помоги ему.
…Завтракали все вместе.
— Сержант я, — рассказывал раненый, — командир орудия. Воронин моя фамилия, из Тамбова. В плен попал под Кривым Рогом… Отбивали танковую атаку. Не могли сдержать натиск фашистов. Снаряд разорвался на самой огневой позиции, меня контузило. А когда пришел в сознание, рядом лежат мертвые товарищи, а немцы из трофейной команды оружие, документы собирают. Так вот и попал в плен…
Воронин положил ложку.
— Вы ешьте, я еще добавлю, — сказала гостеприимная Ирина Ивановна.
— Боюсь есть много — ослаб очень, мыкаясь по лагерям. В плену, думал, погибну…
Эшелоном нас везли в Германию. Мы с ребятами договорились бежать. Выломали пол в вагоне. Я выбросился третий, сразу же за семафором, когда поезд набирал скорость. Едва дотащился к вам. Идти дальше сил не было…
Молча достала Ирина Ивановна из сундука рубашку мужа, штаны, поношенный серый костюм, теплый пиджак с меховым воротником. И положила все это на топчан.
— Переоденетесь, и, пока окрепнете, придется вам пересидеть на чердаке. В хате небезопасно: немцы и полицаи шныряют. Еду вам будет приносить Володя…
Ночами, когда Воронин с чердака перебирался в хату, слышал парнишка, как сержант говорил матери:
— Это все временно, Ирина Ивановна. Наша земля — не вечная добыча для немцев. Они уже приходили на Украину. Помните, что из того вышло? Но тогда мы были и голые и босые. А чем воевали?
Володя старался вспомнить: кто еще так рассудительно и уверенно говорил? И смело вмешался в разговор взрослых:
— А вы кто будете?
— Как — кто? — не сразу понял сержант.
— Ну до войны кем вы были?
— Учитель. Я математик… потому и в артиллерию попал… Не найдется ли у тебя что-нибудь почитать?
— Сейчас поищу, — сказал Володя, выбежал в сени и быстро по лестнице забрался на чердак. Достал завернутые в холстину книги.
— Вот, возьмите, — и подал сержанту.
…Проходили дни. Поправился, окреп сержант. Пора и в путь. Уговаривала солдата мать Володи остаться на зиму, слезно молила переждать до весны.
— Нет, Ирина Ивановна. Спасибо вам и Володе — спасли вы меня. А больше не просите, должен идти… Война не дождь, на чердаке ее не переждешь, даже с самыми добрыми людьми. — Потом положил Володе руку на плечо и виновато сказал: — Не привык я, чтоб за меня кто-то другой работал. Лучше мы погибнем, но Родина наша пусть живет. Верно я говорю, Володя?
— Верно, — сразу согласился мальчуган.
— Вот и хорошо! — с грустью продолжал сержант. — К сожалению, кое-кто другую дорогу избрал… Помню, летом шли боя за Житомир. Тяжело пришлось — отступали. А у меня в орудийном расчете был такой, что оружие бросил, дезертировал. Шагулой звали. Кажется, из этих мест.
— Как вы сказали? — насторожилась Ирина Ивановна. — Шагула?
— Шагула.
— Часом, не Николаем его звали?
— Вы его знаете? — удивился сержант.
— Может, и не он… У мужа знакомый был Шагула. До войны пришел из лагеря, сидел за убийство. Володя видел, как он из плена возвращался, запряженный в цыганскую повозку. Еще полицай его задержал…
— Смотри, Володя! Смотри и запоминай, — произнес Воронин. — Время проходит — многое забывается… А мы обязаны помнить всё. Ни один предатель не должен избежать нашей кары… — Помолчал
