Оттуда через пару дней и выручил своего раба чёрный от гнева Муса. Кому и какие бакшиши принёс ыспаганец – неведомо, но терять дорогое имущество купчина не захотел, и неудачливого беглеца, допросив, вернули хозяину. На допросе Семён свалил побег и убийство стражника на Мустафу и Сеида. Кадий оставался в сомнении, но бакшиш решил дело, и в положенный срок Семён покинул город, где мечтал обрести Христа, а обрёл лишь двух разбойников.
Стоит ли говорить, что свою порцию колотушек Семён получил и от Мусы. Почему-то особенно хозяина разгневало, что Семён не сберёг драного халата, а вместо него нацепил абу.
– Так и будешь ходить! – орал Муса.
– Так и буду, – соглашался Семён и тут же перечил: – Но моей вины нет никакой. Кто меня в яму с разбойниками спустил?
Муса ярился, размахивая плетью, а Семён лежал, будто бы избитый до полусмерти и надеялся, что от злобы Мусу кондрашка хватит.
Через день Муса понял, что опрометчиво велел Семёну отныне ходить в колючей абе. Встречные, видя фигуру, завёрнутую во власяницу, думали, что встретили святого паломника, здоровались с Семёном прежде, чем с Мусой, и просили благословения. Семён важно кивал, будто бы благословляя, а Муса исходил желчью, но ничего не мог поделать.
Таким порядком торговцы прошли Палестину и Сирию, месяц торговали в Ляп-городе, где иезуиты консисторию держат и, бывает, выкупают рабов, если они пожелают в папёжную веру перейти. Семён со святыми отцами переговорил и остался при Мусе. Лучше тело в неволе держать, чем душу. Хватит уже, помолился Аллаху, покуда был в янычарах.
Там же в Ляпе прослышал Семён и о судьбе патриарха Парфения, который понудил его покориться войсковому мулле. Как ни вертелся первосвященник, как ни угождал, но всё же не миновал новой опалы, оказавшейся жесточей всех предыдущих. Хозяин Топкапы-сарая отдал приказ, кир Парфения в четвёртый раз лишили сана, усадили в каик, будто бы отправляя в ссылку, а там удавили и, запихав в мешок, кинули в море. Старая лиса через свою хитрость гибнет.
Из Ляп-города Муса повёз перекупленные европейские сукна в Тебриз, оттуда, нагрузившись белой солью, в горный Шираз. Затем купца шатнуло к Багдаду, где Муса сговорился с пришедшими с юга бедуинами, получил у них быстроногих арабских скакунов и погнал их в Индию, делийскому султану. Коней довели благополучно, взяв на торгу большие деньги. В Индии мусульманской и языческой Муса крутился больше двух лет, хватая одно, продавая иное, нагружаясь перцем: горьким, душистым и белым; гроздикой, тонкими листками корицы, жгучим порошком лаго, кардамоном и киимоном, терпким мускатом и сладостным мускусом. Там в Индии Семён насмотрелся и на дивных зверей, и на странных людей – факиров и чудодеев, что сами себя ножами протыкают, на угольях спят и играются с ядовитыми аспидами. В индусских землях хозяин малость нрав укоротил, понимая, что здесь не только Семён, но и сам Муса иноверец. Однако время прошло, и, нагрузившись пряностями и тончайшей, завёрнутой в хлопковую вату фарфоровой посудой, выторгованной у китайских гостей, купец отправился к дому. Помалу сбывая драгоценный товар, вновь прошёл всю Персию до самого турецкого Трапезуна, а оттуда обратно, через земли лазов в знаменитый тонкими тканями город Муслин.
Город Муслин известен не только дорогими шелками, но особо тем, что в его пределах обитает глава еретиков, пакостный несторианский патриарх. Несториане столь в зломыслии погрязли, что не только православные святыни не чтят, но и на самого Христа посягнули, будто он не сын божий, а так, выблядок. Мол, говорят, в Апокалипсисе прямо написано, что Христу в царстве небесном ниже Моисея сидеть, и, значит, он не единосущен богу-отцу, а просто ангел посланный. Даже католики и иконоборцы-армяне до такой срамоты додуматься не смогли.
Обо всём этом Семён довольно был наслышан от других невольников во время бессонных ночёвок в караван-сараях. Хозяевам бывает и невдомёк, о чём рабы в хане беседуют, а там речи говорятся непростые. Абдаллы, дервиши, всякой ереси и премудрости проповедники в чистых комнатах не ночуют, спят вповалку с рабами, среди них и речи свои говорят. У кого уши воском не залеплены, тот такого наслушается, что любого книжника – улема иль фарисея – походя за пояс заткнуть сможет.
Однако в Муслин Семён въезжал с опаской. То есть он уже бывал здесь раза три, но тогда он не знал, что за капище в этом городе обретается. Он и о несторианах ничего толком не знал, хотя в городе Мокке, где лучший кофе продают, забрёл-таки в несторианскую церковь. А теперь, разузнавши всё как есть о еретических делах, решил на всякий случай остерегание учинить от недостойных воззрений. Потому сильно смутился, услышав вечером колокольный звон.
Как всюду в мусульманских землях, колокол не звонил, а как бы позванивал, стараясь и закон соблюсти, и внимания к себе не привлечь. И церковь стояла привычно бескупольная, но всё же – церковь, потому как сверху был крест. Вот и думай – заходить или нет? В храм божий попадёшь или в разбойничий вертеп?
Семён в сомнении стоял перед храминой, истинно русским жестом скрёб под тюриком, не зная, как поступить. Такого зеваку на улице увидать всякому приятно, раз человек затылок терзает, значит, его в пару минут облапошить можно. Но на этот раз к Семёну подкатился не продавец залежалых товаров и сомнительных святынь: сушёных мощей и всяческих щепок, стёсанных то с креста апостола Петра, то с копья, коим Георгий змея прободил. К такому народу Семён был привыкши и мигом затылок чесать переставал. Случилось так, что к нему подошёл странствующий проповедник. По внешнему виду узнать его ремесло было не слишком просто: вместо колючей абы, в какую наряжались аскеты всех религий, была на нём арабская галабия, правда, грязная и заплатанная, но говорящая лишь о бедности, а не об аскезе. Однако то, как незнакомец начал беседу, сразу показало, кто он таков.
– Здравствуй, брат, – услышал Семён. – Желаю тебе познать истину.
– Спасибо на добром слове, – отозвался Семён. – И тебе желаю того же.
Вежливый ответ содержал тонкую издёвку – обычно проповедники всяческих сект искренне полагали, что истина лежит у них в кармане и они могут ломать её кусками и питать народ откровениями, словно апостолы хлебами и рыбой. Однако Семёнов собеседник не смутился и не окрысился, а вежливо согласился:
– Да, правда скрыта глубоко, и познать её человеку не просто.
– Я православный, – поспешно сказал Семён, желая упредить долгие виляния проповедника.
– Не всё ли равно? – Проповедник удивился почти искренне. – Бог един и останется сам собой, как бы мы его ни называли и какие бы молитвы ни творили лживыми устами. Доходчива лишь молитва сердца. А христианин ты, иудей или мусульманин – не так и важно.
– Возможно, ты прав, – согласился Семён. – Однако мне придётся покинуть тебя, добрый человек, земные дела призывают меня… – Семён щёлкнул ногтем по ошейнику, объясняющему всё яснее слов.
Тем не менее, случайная встреча не осталась без последствий. Ночью в бедной части караван-сарая, где вповалку спали рабы и свободные погонщики, бродяги и крестьяне, приехавшие на рынок, Семён снова встретил веротерпимого проповедника.
Южная ночь непроглядно темна, особенно если время выдастся безлунное. В духотной тьме исходят трелями сверчки, и неприкаянный плач шакала вторит им из запредельного далёка. Огонёк коптилки, всю ночь мерцающий у ворот хане, привлекает не столько запоздалых путников, сколько сонмы мотыльков, летучих жучков и прочих эфемерид. Кружок людей, собравшихся вокруг светца, быстро распался, утомлённые работники расползлись по углам, выбирая кошму помягче. Семён, оставшись один, тоже хотел идти на покой, но тут во тьме обозначилась белая фигура, давешний собеседник присел на корточки рядом с Семёном и продолжил прерванную на полуслове беседу, как бы и не прерывалась она долгими дневными трудами:
– Я вижу, мудрый раб, ты из тех, кто умеет молиться сердцем. Скажи, какова твоя вера?
– Я православный, – ничуть не удивившись, повторил Семён.
– Слово «мусульманин» значит то же самое, – заметил проповедник, – и «католик», насколько мне известно, – тоже.
Семён пожал плечами: что ж делать, всяк кулик своё болото хвалит.
– У каждого человека своё добро и своя правда.
– Ты прав, – согласился странный собеседник и некстати представился: – Можешь звать меня Меджмуном.
Семён мимоходом подивился неподходящему прозвищу, затем сказал, привычно поковеркав своё
