– Почему вы стоите, правоверные? Солнце уже низко, пришло время вечерней молитвы.
Полетело на землю оружие. Башкиры поспешно распускали скрученные кушаки, заменяющие кочевнику в поле молитвенный коврик. Кто-то поднёс Семёну долблёнку с водой, чтобы тот мог перед новой молитвой совершить новое омовение.
– Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!
После многих споров и несогласий курултай киргизской дороги решил начать поход. То есть сперва о таком никто и не думал, люди собрались делить зимние угодья, но потом в круг вышел Семён… Вообще-то чужому не полагается говорить на курултае, если он не посол какого-либо владыки, но слух о необычном богомольце успел распространиться среди людей, и Семёну позволили сказать.
Когда Семён появился среди народа, собравшиеся ахнули. На плечах паломника переливался золотошивный халат, на ногах – сафьян, на голове смарагдовый шёлк чалмы, какую может надеть лишь посетивший Мекку. Вот откуда прибыл знатный паломник, вот почему он читает Коран, не глядя в страницы, словно песню поёт!
– Люди! – крикнул Семён. – Пришло время мести неверным!
Семён вскинул руки, и перед взором батыров, развернувшись во всю ширь, засияло зелёное знамя джихада.
Однако люди на совет собрались умудрённые, знающие цену словам и делам, умеющие помнить. А ведь не прошло и трёх лет, как князь Барятинский со своими стрельцами топтал башкирский улус, усмиряя восставших юртовщиков. Многих тогда посиротили, многих в нищету ввергли. Такие раны заживают не скоро. Лишь когда подрастут нынешние мальчишки, сядут в седло, почувствуют себя джигитами, тогда и можно будет воевать прошлого обидчика.
– Против русских не пойдём, – веско произнёс кто-то из стариков. – Кому охота сражаться, пусть против мишарей выступает. У них и поживиться есть чем, и беды от такой войны не приключится.
– Мишари – сосед ближний, он никуда не денется, – настаивал Семён, – а русских сейчас самая пора брать. На Итиле смута, казацкое войско против белого царя взбунтовалось. Христианам сейчас не до нас.
– Это сейчас, а потом? Ты обратно в Мекку уедешь, а что с нашими детьми будет?
– Значит, вы уже сдались христианам?
– Мы не сдались, но глупая смерть славы не прибавляет.
– Люди! – возвысил голос Семён. – Я не зову вас искать глупой смерти. Я хочу иного. Если вы желаете, чтобы война обошла ваши юрты стороной – нападайте сами! Соберите войско, и пусть оно идёт на Волгу или за Каму. Никто не узнает, откуда вы пришли, в Уфимском уезде пребудет спокойствие, башкирские дороги останутся мирными, а у белого царя недостанет войск, чтобы идти туда, где никто не воюет. Я не зову вас бунтовать, бунт всегда обречён, я зову нападать на противника в его логове. Аллах поможет бойцам за правду. Я сам пойду вместе с вами и, если надо, первый погибну в бою с нечестием. А кто не хочет, пусть остаётся здесь, в мирном краю, и отсиживается за спинами храбрецов. Я к вам верный посланник. Побойтесь же Аллаха и повинуйтесь! Я не прошу у вас награды; поистине моя награда только у господа миров!
Настала тишина. Конечно, собравшиеся оставались в сильном сомнении, но противоречить никто не осмелился. Человек, который так легко примеряет себе слова пророка, сам должен быть пророком, и возражать ему трудно. Мгновение длилось, и невозможно было сказать, как повернётся сейчас ход курултая. Потом из рядов собравшихся мужчин выступила ещё одна фигура; Семён узнал всадника, с которым бился в степи. По тому, как уверенно вышел тот под общие взгляды, можно было понять, что это не последний среди имеющих право говорить.
– Я, Габитулла, говорю, что знаю этого человека, – медленно произнёс башкир. – Я не только слышал его речи, но испытал крепость его руки и высоту чести. Я пойду вместе с ним и вместе с ним буду биться во славу пророка.
– Ты поведёшь в бой первую сотню, – твёрдо пообещал Семён.
Деревню Осканино, как и многие другие закамские деревеньки, башкирское воинство взяло без боя. Конечно, кое-кто из всполохнутых мужиков вымётывался из домов с топорами в руках, но таких рубили походя, не останавливаясь и не прекращая грабежа. Огня не было, налётчики понимали: спалишь ненароком деревню – самому же никакой корысти не будет, а следующую ночь придётся проводить в поле. В свете занимающегося утра метались меж домами призрачные всадники, кони и наездники визжали одинаково страшным звериным визгом, голосили женщины, кто-то попытался клепать в деревянное било, но набатный стук умолк, не начавшись.
Лишь потом, когда уже некого было предупреждать, неподалёку взвихрилось пламя: специально посланный отряд подпалил на берегу реки надолбы, долженствующие не пущать в русские земли мятежных инородцев, но из-за воинской скудости и всеобщего нерадения оказавшиеся совершенно пустыми.
Семён в сопровождении ближней стражи ехал через поруганную деревню, мрачно глядел на спешащих с добычей батыров, кривил губы при виде неубранных трупов. Опять придётся отряжать людей, везти добычу в улус. Не война это, а чистый разбой…
Первое время Семёна смущала мысль, как придётся отвечать перед пославшим его казачьим атаманом за побитых крестьян, за невинную кровь, которой слишком много проливали его люди, но потом дошли вести о волжских кровавых делах, и Семён понял – главная беда там, а что здесь кровь льётся, то это так, отмахом война задела. Вот только поднять бы хоть этого мертвеца, что в одном исподнем лежит у забора, и спросить, больно ли умирать не от великой войны, а от случайной войнишки.
Из-за огородов послышался разноголосый женский крик. Ну, ясно, оголодавшие воины разыскали ухоронку, где вздумали прятаться девки. Теперь беда дурёхам, целой ни одна не останется. В этом вопросе Семён и не пытался останавливать своих батыров, понимал, что всё равно не послушают. Взял с боя деревню – хватай в ней всё, что можешь. Это закон всеобщий, вроде как барымта. Русские люди тоже таковы, небось персы в Ряше, Баке и Фарабате долгонько будут вспоминать, как пришлые казаки их гаремы отворяли, жён и дочерей силком портили. А сколько едисанских и раскосых калмыцких девок казаками поругано? Долг, он платежом красен. Вот только почему за чужие долги всегда безвинный расплачивается?
Единственное, что мог сделать Семён, это, сославшись на ясу, запретить трогать малолеток. Чингизов закон тюрки уважают, и не раз случалось, что, запустив жадную лапу за сарафан пойманной девчонке и не нащупав набухших сосков, башкир отпускал перепуганную малявку и принимался искать себе другую жертву. Ну а у тех визгопрях, что в тело вошли, судьба ясна: для того их господь и сотворил – под мужчиной страдать.
Семён спешился у одного из добротных домов, кинул поводья баче Мураду, бывшему при Семёне на посылках.
– Чаю мне… – Семён запнулся на мгновение и добавил: – А на ночь – женщину. Запри покуда в чулане.
– Якши! – крикнул Мурад, привязал Воронка к верее и умчался. Можно не сомневаться, всё будет исполнено – и зелёный чай вовремя сварен, не по-башкирски, а как Семён кушать привык – чистым отваром, и девушку Мурад у насильников успеет отнять в целости.
Во всех девяти деревнях, что поспела разорить киргизская конница, Семён отбирал среди полонянок одну, с которой и ночевал. Запирался наедине в светёлке, а дальше уже бывало по-разному. Чаще, если видел, что девушка собирается отбиваться изо всех сил, то и не подходил к ней, лишь ругал, коверкая слова:
– Почему постель не нагрела, дурак? Тебя зачем сюда привели, чтобы я в холоде спал, да?
А пару раз выпадали ночи, о которых потом сладко вспоминалось.
Разорённая деревня постепенно затихала. Утомлённые налётчики устраивались на постой, над крышами появились дымы, словно в осенний мясоед, запахло жареной бараниной; что его жалеть, чужой скот, всё равно домой не отгонишь – далеко.
Ближе к вечеру Семён собрал у себя сотников, устроил совет. Все понимали, что безнаказанно грабить сёла больше не удастся, дерзкие налёты привлекли внимание властей, и хотя главные силы стянуты к Волге, но и сюда тоже белый царь направил войска, и не стрельцов, а два разряда солдат под командованием
