Фридриху Мюнхаузену. Смотри, в собственные руки отдай. Вот и всё, никакой Ханжа душегубный тебя там не достанет.
– Как же вы меня выведете, дяденька? Там татаре караулят.
– Я слово петушиное знаю, – серьёзно произнёс Семён, – оно сторожам глаза отведёт. Ты только грамотку в целости отнеси, а то солдаты башкирами перекинутся, снова сюда попадёшь – второй раз не вывернешься.
Девчонка была так припугнута, что записку брала дрожащей рукой.
– А что в грамотке? – посмела спросить она.
– Слово государево! – строго оборвал Семён. – Читать не пробуй, всё одно ничего не поймёшь. Тайным слогом писано.
– Я и не умею читать-то.
– Правильно. Так оно надёжней. Ну, с богом. Идти пора. Грамотку спрячь крепче и никому, кроме барона Мюнхаузена, не отдавай.
Семён вывел девчонку за линию караулов, махнул рукой на закат, и посланница бесшумно канула в густом ракитнике. Умница пацанка – о зверях, леших, ночной дороге слова сказано не было – малая, а понимает, чего бояться следует. Глядишь, дойдёт к Юшкову и грамотку передаст. А там уж – сколько ума вложил господь в баронскую голову. Догадается поставить засаду, значит, башкирскую конницу разобъёт. А не догадается – заплатит за глупость собственной головой, и степные батыры вновь будут терзать Закамье.
Спровадив сарафанного гонца, Семён вернулся в разорённую деревню, обошёл сотников, ещё раз велел до света быть готовым к выходу, а потом затворился намертво и остаток ночи просидел бессонно, вздыхая по старой привычке: «О Аллах!» – и время от времени бессмысленно бормоча что-то по-арабски, на парси, а то и по-датски, как покойник Мартын учил. Лишь по-русски слова не смел молвить. Охранники, немо замершие у дверей, с тайным трепетом прислушивались к небывалой молитве. Всем ведомо: бий-Шамон человек угодный Аллаху – в разговоре искушённей магрибца, в битве отчаянней меркита. Следом за таким вождём – хоть к корням гор, хоть к последнему морю, хоть на верхнее небо – нигде не страшно.
Затемно три конные сотни вышли с дневной стоянки. Шли тихо, чтобы ни единая железяка не брякнула в ночной тишине. Обмотанные тряпками конские копыта неслышно ступали по кремнистой земле. Сухой Лог, заросший ракитником и глухим бурьяном, вывел отряд к Юшкову.
Гибитулла, ведя в поводу коня, приблизился к Семёну.
– Всё готово, нойон! – прошептал он.
– Что в деревне? – спросил Семён, прислушиваясь к далёкой петушиной перекличке.
– Спят. Света нет, даже собаки не лают.
Семён поднялся наверх, глянул на деревню. Ещё не начало рассветать, и дома казались чёрными грудами на фоне безвидного тёмного неба. Со стороны Юшкова и впрямь не доносилось ни единого звука. Спят? – Семён в сомнении пожевал губами. Может, и спят… хотя всё-таки слишком тихо. Не должно быть такой тишины в деревне, где стали на постой две баталии пехотного полка. А впрочем, всё в руце божьей.
Смертельно хотелось перекреститься – ныне отпущаеши раба твоего! – но Семён не посмел, помня, что за спиной ожидают трое сотников его войска. Спустился вниз, хрипло выдохнул:
– Готовьте коней!
Толком ещё не рассветлелось, когда всадники были готовы к атаке. В деревне по-прежнему было слишком тихо, не засветилось ни одного огня, хотя мужикам, пожалуй, тоже пора подыматься, чтобы с рассветом выйти в поле. Теперь Семён был почти уверен, что их ждут. Надо торопиться, покуда никто из башкир не заподозрил неладное.
Хищным прыжком Семён взлетел в седло, вырвал из ножен знаменитую саблю.
– Дети истины! – злым свистящим шёпотом прокричал он. – Сегодня Аллах отдаёт в наши руки гяуров. В деревне, что перед вами, спят русские солдаты. Дальше, до самого Итиля, мы не встретим ни единого стрельца. Так прольём на них дождь нашей ярости; и плох будет дождь тех, кто не веровал в Аллаха! Батыры! Вы тот вихрь, что поразил адитов, двойной кутар, распарывающий кишки врага. Сейчас решается судьба Казани. Вперёд, во славу пророка!
Семён первым вырвался из низинки на вспаханное поле. За ним сплошным потоком торопились башкиры. О тишине уже никто не думал, звенели удила, ржали понукаемые кони, но люди покуда молчали. И лишь когда почуявшие простор лошади с ходу взяли в галоп, рассвет прорезал визг всадников и злобное татарское «ура!». С этим криком тумены Бату-хана прошли по русским весям, обещая трёхсотлетний плен. Нет звука страшней для русского уха, недаром сами русичи взялись ходить в бой с этим же криком, пугая врага тенью тюркского всадника.
Вперёд! Там по избам дрыхнут сонные урусы, в стойлах стоит поёный нерезанный скот, там слава и добыча!
Кромсали воздух ждущие крови клинки, полоскалось на встречном ветру зелёное знамя джихада, а в деревне по-прежнему царила тишина. И лишь когда душа ходжи Шамона исполнилась страшного предчувствия, над плетнями, ограничивающими деревенские огороды, разом поднялись зелёные треуголки гренадёров, и грохот пальбы слился в один потрясающий удар.
Первый залп буквально выкосил летящие сотни. Покачнулось и упало зелёное знамя. И всё же лава не остановилась, не завернула вспять; не смолк визг и страшный крик: «Ур-ра!» Неукротимый ходжа Шамон по-прежнему мчался впереди, ничуть не сбавив хода, и батыры рвались следом за ним.
Солдатская цепь не успела перестроиться в каре, когда башкиры докатились и ударили. Грохнуло несколько разрозненных выстрелов – залпа у солдат уже не получилось, – свистнули шашки, взметнулись поспешно вбитые в ружейные дула трехгранные багинеты – началась бессмысленная и кровавая рубка.
И в то самое мгновение, когда, казалось, решается, кому взять верх в свалке, сбоку прозвучал еще один залп, и из ближней рощицы выступила свежая баталия, уже перестроенная и готовая отбить всякий наскок. Путь к отступлению был отрезан.
«Вот и всё… – радостно подумал Семён, крутя лошадь волчком и отмахиваясь индийской саблей от тянущихся штыков, – кончился Ханжа, не бывать больше мерзавцу!»
Всадник в богатом халате и зелёной чалме, гарцующий не на мохноногой низкорослой башкирке, а на смоляной масти дончаке, был виден всем: тянулись к нему и свои, и враги; свои падали убитые, врагов прибывало.
Краем глаза погибающий Семён заметил среди солдат рослую фигуру в немецком кафтане и пышном густо напудренном парике.
Вот он каков, полуполковник барон Мюнхаузен! Понял, умница, записку и достойно встретил киргизцев, ползущих из Сухого Лога… поверил грамотке. Да и как не поверить, если по-своему писано, по-родному… небось в мечтах видит, как представит по начальству победную реляцию, а с ней заодно и связанного ходжу. И то добро, только ходжу ещё взять надо, больше он тебе не помощник; смыл старый грех новым и теперь смерти ищет, а не плена. Сражайся, барон, покуда противник на коне!
Семён взметнул Воронка на дыбы и сквозь щетину штыков рванулся к офицеру. Барон хрипло закричал, выбросив навстречу всаднику руку с зажатой шпагой. Сабля против боевой шпаги – детская игрушка, шпага куда проворней, хороший боец трижды успеет заколоть всадника, покуда тот замахивается, но сейчас конник ударил издали и не по противнику, до которого было не дотянуться, а по его оружию. И кашмирский булат доказал, сколь он превосходнее ганноверской стали. Отвести в сторону прямой удар сабля не может, изгиб сабельный не позволяет фехтовать; не случилось такого и на этот раз: булатный клинок попросту перерубил тонкое лезвие, и немец оказался посреди битвы с голыми руками. Один Аллах знает, успел ли подивиться чужак своей гибели, Семён и на миг не замедлил движения руки, ударил с разворота, ведя саблю снизу на новый замах. И хотя силы в таком ударе немного, а витой парик недаром перед боем надевается, словно на парад, ибо скользкий волос бережёт тело надёжнее стальной кирасы, но ничто не выручило немца – не удержалась длинная голова на том месте, где полагалось ей быть от природы.
На том и кончилась блестящая карьера храброго барона, лишь недавно перешедшего из рейтерских майоров в пехотные полуполковники и получившего под командование один из четырёх полков солдатского строя. А ведь если бы не сабельный удар, достиг бы барон знатных чинов, в старости, вернувшись в родовой замок, тешил бы родных и приятелей небывалыми рассказами о загадочной России…
